Почему опасно баловаться со спичкамиКак–то бросились в глаза истеричные надписи на фасадах некоторых домов в Бресте: «Мы все умрем!». Само собой, текст сопровождался вещами понятными — вроде привычных для такого рода творчества черепов, костей и неясными — вроде черточек, зигзагов, аббревиатур. Причем не надо думать, что пишут подобное сплошь всё духовно ранимые и поэтически тонкие современные Сергеи Есенины и Владимиры Маяковские, находящиеся в шаге от суицида. Как показал краткий обмен мнениями, ребята в основном здоровые как физически, так и душевно. Надо полагать, что именно после такой вызывающей надписи у них возникает особое желание со вкусом похрустеть чипсами и попить холодного пивка. Авторы подобных клише сильно напоминают известного немецкого философа Артура Шопенгауэра, певца пессимизма, который, как известно, после написания утонченных эсхатологических эссе любил пожить широко и со вкусом. И все–таки далеко не все так просто и очевидно.
Лозунг авторов надписей «Мы все умрем» — своеобразный парафраз идей движения хиппи прошлого века, восставших, как известно, против ханжеской морали буржуазного общества и такой же политической практики. Только если тогда был избран путь «внесоциальный» — гитара, легкие наркотики, калифорнийский берег, длинные волосы, свободная любовь и проч., то нынче приветствуется, слава Богу, только на словах, уход «в никуда». На мой взгляд, это как раз тот случай, когда сразу же надо бить великовозрастное дитя по рукам: как говорится, не надо баловаться со спичками. Тут ведь что важно и интересно. По существу вопроса авторам сентенции возражать сложно: мы действительно все умрем. Хотя, средневековый схоласт и здесь бы нашел возможность для спора. Каким образом? Ну, например, умирают не все и не сразу, рождаются новые поколения, причем этот процесс непрерывен и противоречив, а потому кто–то всегда жив. А раз так, то фраза «мы все умрем» может быть оспорена. Впрочем, речь не о схоластике. Речь о том, что мысли о смерти слишком серьезны, для того чтобы апробировать их на стенах, являющихся муниципальной собственностью.
Понятно, если подросток, осознав конечность всего живого, впал в возрастную депрессию. Причем спасительным ему представляется как раз тот способ выражения отчаяния, когда о его депрессии узнает как минимум его двор, микрорайон, улица. Тогда легче: страх поделен на многих. По этому поводу Фридрих Ницше, долго балансировавший на грани между здоровьем и умопомешательством, тонко заметил: мысль о самоубийстве привлекательна хотя бы тем, что дает возможность с пользой провести несколько бессонных ночей. Так и здесь: жизнь, оказывается, конечна, именно поэтому оповещу–ка я об этом открытии весь окружающий мир. Интересно, они об этом раньше знали?
В ответ на такую постановку вопроса хорошо бы молодым людям объяснить, что их собственное постижение жизни и уникально, и истинно. Дело ведь в том, что подсказать здесь что–то трудно, в частности, старость вовсе не является синонимом мудрости. Как там, в одном из рассказов Аркадия Аверченко: пьяный телеграфист нашел кем–то оброненную кокарду, нацепил на шапку и приехал в деревню собирать «недоимку». И собрал, а самый старый из крестьян сказал: еще хорошо отделались, ребята. Вот здесь–то Аверченко и пишет бессмертное: «белый как лунь и глупый как колода». Это еще и к тому, что понимание конечности жизни справедливо воспринимается как откровение, пока, временно, неприятное откровение. Какие здесь могут быть советы, кроме личного опыта? Только один: не надо спешить делать выводы. Не надо торопиться решать проблему кардинально. Нет никакой необходимости делать шаг, после которого возвращение к исходному состоянию проблематично.
Нарисованную корову доить нельзя, но точно так же любой текст, любая фраза «живы» лишь постольку, поскольку за ними есть хоть какое–то реальное содержание. Любая реальная корова даст сто очков форы корове нарисованной. Хотя, конечно, корова — это еще не говяжья отбивная. Но точно так же жизнь в любых ее проявлениях всегда будет более оправданной, нежели тлен, ничто. Все в конечном счете зависит от точки зрения. Мне уже как–то приходилось вспоминать писателя Николая Островского, слепого человека, написавшего «Как закалялась сталь». Да, мы можем задать себе вопрос: а зачем такая катастрофическая жизнь? А вот британцы в своей энциклопедии об авторе книги о Павке Корчагине написали: это повесть о жизненном успехе молодого калеки. Все можно сузить до своего представления о жизни...
Как–то по российскому телеканалу показали сюжет о 8–летнем мальчике, больном детским церебральным параличом. Дело не в том, что он болен, а в том, как борется со своей болезнью. Он ходит в обычную школу, занимается боевыми искусствами, прыгает с вышки в воду, играет со сверстниками в снежки, балуется. И одновременно уже дважды фактически умирал. Поразили кадры, запечатлевшие, как на искривленных болезнью ножках, дрожа от страха и напряжения, он взбирался на вышку, чтобы прыгнуть оттуда в воду. Он стоял на вышке, его ноги дрожали, и, казалось, все вокруг только и видели эти деформированные коленки. Люди стояли и смотрели на это так, как, наверное, смотрели бы современники на ползущего по лесу с перебитыми ногами летчика Маресьева, если бы, конечно, могли это видеть. Он прыгнул, и в спорткомплексе стали аплодировать. Люди хлопали не только юному борцу, но и своей вере в то, что такое все же возможно.
Трудно представить себе, что вот этот восьмилетний боец — а тем более когда–то Николай Островский, Алексей Маресьев и многие иные борцы — писал бы это: «мы умрем». Это, к сожалению, не откровение. Откровение в том, чтобы жить. И ничего умнее люди пока не придумали.
