До того как его голос прозвучал в эфире, Илья Курган осваивал профессию бродячего актера1 ноября 1949 года его впервые услышала вся Белоруссия. А сегодня он иронично именует себя «ископаемым»: 15 лет голос Ильи Кургана не звучит в эфире. Лишь единицы знают диктора в лицо. Да и сам мэтр никогда специально не показывается на публике. Но точно: его тембр навсегда останется одним из символов второй половины ХХ столетия. Сам же себя Илья Львович «поселил» в веке девятнадцатом — нравы той эпохи ему ближе. О современности не откровенничает, о прошлом вспоминает без пафоса.
Сосед Купалы
Судьба подарила ему необычное соседство: до войны через дорогу от родительского дома стояла «усадьба» Янки Купалы. В сад классика за яблоками Илья залезать, впрочем, не решался. А потом сада не стало. И улицы...
— 22 июня 1941–го я сидел на крыльце нашего деревянного домика и считал в небе немецкие самолеты, — Илья Львович сменяет свой «фирменный» голос на более тихий и мягкий, как будто переносится в детство. — Во время бомбежки мама мыла пол. И только когда я вышел на улицу и у входа в парк Горького увидел старый дуб, кряхтевший от боли из–за попавшего в него снаряда, понял: война — это всерьез. Ночевали за городом. Наутро от нашего очага осталась лишь облицованная кафелем голландская печка. Сгорел в бомбежке первых дней войны и дом Янки Купалы.
Семья Кургана, как и многие другие, подалась в эвакуацию...
Котел судьбы
Всю войну они пробыли в Самарканде. Отца забрали на фронт. Парню приходилось осваивать необычные для его творческой натуры профессии.
— Сначала сторожа, затем — ассенизатора. Тогда «механизированных» уборных не было. Рядом со старым туалетом я выкапывал трехметровую яму, пробивал щель к канаве и по лестнице быстренько бежал вверх. А потом один паренек подбил сдать школьные экзамены экстерном, так я с восьмого перескочил в десятый класс и поступил в железнодорожный техникум. На практику попал на Ташкентский паровозоремонтный завод. Работал в ночную смену, часто хотелось спать. Однажды забрался в паровозный котел подремать. Проснулся, когда подо мной все горело — рабочие раскаляли железо, выход из котла был заделан решеткой. Кричи — никто не услышит: котельщики ходили с затычками в ушах. Меня спасла тяжелая кувалда. Иногда во время дежурства я на нее облокачивался и дремал, как на якоре. Не знаю, откуда во мне взялись силы, я стал бить своим орудием по железу, а когда меня вытащили, упал без сознания...
Оперная ария топора
В 1945 году семья Кургана собиралась в Минск. Но не хватало денег на переезд. Илья как студент железнодорожного техникума владел правом бесплатного пользования «чыгункай». И пока мать копила нужную сумму на возвращение домой, сын отправился в Москву — поступать в театральное училище.
— Поехал со своим другом, москвичом Гришей. Тот познакомил меня с симпатичной девушкой, и она поселила меня в сарае на родительской даче. Я колол дрова и напевал оперные арии.
Еще в школе Илью за то, что любил декламировать стихи и поэмы, прозвали Патефоном. Поэтому мама девушки очень удивилась, когда узнала, кто распевает песни у них на даче. Но в Москве «артист» не остался.
— Гриша разузнал, что в Минске открывается театральный институт, мама из Самарканда написала, что отец из Германии собирается домой, я сел на поезд и отправился в нашу столицу. Это ведь была моя мечта: театр, семья и родной дом! Приехал в Минск, а тут — одни руины. На месте нашего дома расположилась выставка трофейного оружия. И ни одного знакомого человека вокруг! Куда идти — не знаю. Заночевал на вокзале...
На следующее утро вышел на улицу Карла Маркса. А навстречу мне шагает... отец! Он, оказывается, вернулся из Германии. Мы так и застыли друг против друга. Он же не знал обо мне ничего. Молча обнялись... Вскоре и мама вернулась с моими братьями. Но об учебе в театральном родители и слышать не хотели, — теперь уже смеется Илья Львович. — Папа как отрезал: «Это не профессия». Поэтому для отвода глаз я заочно поступил на журналистику.
Сам себе режиссер
Первый выпуск театралов и вправду на какое–то время оказался никому не нужен. «На подмостках» шло сокращение, молодым артистам ничего не оставалось, как заняться... бродяжничеством.
— Организовали театр на колесах и разъезжали по районам: сами себе были режиссерами, продавцами билетов, декораторами. Пока не наступили холода и труппа не распалась. Время от времени меня приглашали озвучивать программы на радио, потом Владимир Юревич позвал на постоянную работу, но я отказался. Меня манил театр. Однако когда спустя какое–то время на радио объявили конкурс дикторов, решил все–таки попробовать свои силы и 1 ноября 1949 года вышел в эфир.
Выбрали Кургана из более чем ста претендентов. Звезда его восходила стремительно.
— Однако когда меня называют первым профессиональным диктором — это неправда, — скромно уточняет Илья Львович. — В то время на радио уже была сильная команда: кроме Владимира Юревича, Любовь Ботвинник, еще во время войны они вели передачи на оккупированную территорию, Леонид Ободовский. Первый мой эфир, кстати, вышел комом: я не уложился в хронометраж, не успел закончить чтение до начала трансляции московской программы. И несмотря на это, мне доверили участвовать в качестве одного из ведущих в репортаже с праздничного парада 7 ноября 1949 года.
Работа сапера
Илья Львович обычно не просматривал свои тексты перед эфиром, специально не готовился. Это было очень рискованно, особенно когда приходилось читать политические материалы.
— В одну из годовщин со дня рождения Сталина я работал в две смены, — вспоминает Курган случай, который чуть не стоил ему жизни. — Все ходили «на цырлах», на цыпочках. Мне достался текст «Сталiн i Совецкая Армiя». Каких–то подвохов в таких случаях трудно было ожидать: все «залитовано» — заверено главлитом. Фразу «Сталiн — прычына бЯздольнасцi нашай армii» я заметил буквально за секунду до того, как ее прочитать. Прозвучало, конечно, «баяздольнасцi». После эфира я выбежал из студии, набрал номер отдела пропаганды, позвал редактора Марию Васильевну Рымар. Она вся тряслась: «Ильюша! Что–то не так? Что?!» Я ей говорю: «Почитайте». Под каждой цитатой вождя роспись «Сверено». Мария Васильевна от волнения ничего подозрительного в упор не видит. А потом вполголоса сквозь слезы: «Ильюшенька! Спасибо за детей моих!» «Прозвучало правильно, Марь Васильевна, но вы своей рукой в тексте все–таки вставьте «а», — успокоил я ее. Работа у нас была, как у саперов.
Подобных курьезов больше не случалось, но ляпы бывали, не скрывает Илья Львович. Уже с улыбкой.
— На радио существовала специальная редакция зарубежного вещания. Передача для соотечественников начиналась в полночь — меня привозили на машине, иной раз я оставался ночевать на радио. Как–то раз заговорился: «Дарагiя землякi i землячкi!» А нужно было поприветствовать «i зямлячкi», то есть соотечественницы. Был и такой каламбур: «Гаворыць Мiнск. 10 гадзiн 15 дзяцей. Пачынаем перадачу для дзяцей». Я и не заметил, что ошибся, потом друзья как анекдот рассказывали. А одна моя коллега как–то выдала: «Ва ўрадавых ложках». Перепутала кровать с ложей.
Звезда с звездою говорит
Когда Курган в 1968 году получил звание заслуженного артиста республики, это событие совпало с большим торжеством — очередным юбилеем КПБ и БССР. Назавтра Илья Львович должен был выходить в эфир из зала торжественного заседания.
— Но сперва пришлось бежать в магазин за «светленькой», проставляться за звание. А еще жена позвонила: «У нас дома полтеатра Купаловского, ждут тебя». В тот день на нашем радио гостил сам Левитан. И я, понимая, что одной рюмкой сегодня не решу все вопросы, предложил Юрию Борисовичу — раз уж он оказался в Минске и такой повод — вести ему репортаж с партийного съезда, тем более что на нем должен был присутствовать Брежнев. Левитан стал отнекиваться: мол, ему завтра нужно быть на работе на радио в Москве. Но тут мою идею подхватил Вячеслав Полесский, председатель госкомтелерадио, позвонил в Москву и «отпросил» Левитана. Юрий Борисович согласился, с условием, что я все–таки утром приду к нему в гостиницу «Минск» и мы вместе отправимся во Дворец спорта: «Ты рядом–то хоть сидеть сможешь? Будешь подсказывать чуть что, я же не знаю, какая у вас аппаратура».
Наутро я был хорош! Когда пришел к Левитану, он посмотрел на мою рожу и воскликнул: «Ого–го!» Засунул мне в рот кусок лимона и спросил: «А далеко ли этот Дворец спорта?» Юрий Борисович заставил идти пешком по декабрьскому морозу: «Тебе это надо».
Не успели войти во Дворец спорта, на Левитана набросился какой–то, я подумал, сумасшедший: «Юрий Борисович! Хорошо, что вы здесь!» И потянул моего «напарника» во вторую студию на интервью.
Первая студия, откуда должна была идти трансляция, не была соединена со второй. И вот когда до эфира оставалось минут 10 — 15, на дверях вдруг возникли «шкафы с галстуками» и «прекратили хождения». Я с коллегами оказался взаперти. Без текста — он остался у Левитана! «Все, — подумал я, — живым отсюда не выйду — вынесут, точнее, повезут, и всех в отдельных машинах». В зале уже собрались московские начальники, руководители КПБ, компартий из разных стран мира, приехавших на торжество, пора выходить в эфир, а я не знаю ни фамилий, ни должностей. И тут Толя, один из редакторов, достает из–за пазухи... третий экземпляр текста, который готовили для Левитана. Разобрать в нем что–то сложно: помятый, печаталось под копирку. Оригинальный текст ведь у Юрия Борисовича остался. Думаю: будь что будет. Еще не отрезвевший, сажусь к микрофону и за секунду до того, как Машеров произнес «Товарищи!», успеваю озвучить весь его «титул»...
Когда передача закончилась, я от дикого напряжения не мог подняться. Прибегает из «темницы» ни живой ни мертвый Левитан: «Как? Что?! Кто читал?!!» «Илья читал», — говорят. «Как читал? У меня же текст!» — Левитан в шоке. Потом схватил меня и выдал: «Вам не нужен Левитан! Есть у вас Илья Курган!» Когда я вернулся в редакцию, все только и говорили: «Ну, Илья, ты звенел сегодня! Но почему на русском?»
Поэма жизни
Через эфиры Кургана прошло немало знаменитостей. Сам Аркадий Кулешов однажды признался, услышав свои стихотворения в исполнении Ильи Львовича: «Я i не думаў, што так добра вершы склаў». Но главным поэтом жизни Кургана был Купала. Не только из–за довоенного соседства.
В свое время в каждой школе были пластинки с фонохрестоматией по белорусской литературе для пятого класса — «Я.Купала. Курган. I.Курган». Никто в то время не уточнял, все знали: автор — Купала, «Курган» — поэма, а читает ее Илья Курган.
— Прежде «Курган» на радио звучал в исполнении Бориса Платонова, — вспоминает Илья Львович. — И вот как–то на одном вечере Бориса Викторовича попросили прочесть «Курган» Купалы. Я смотрел на этого великого актера, как на бога. И вдруг он предлагает: «Вот сидит Курган, пусть он нам и прочтет «Курган». С тех пор повелось: Курган читает «Курган». Впрочем, еще в пору моего студенчества в театральный институт пригласили вдову Купалы тетю Владю, и мне повезло декламировать перед ней отрывок из поэмы. У вдовы песняра потекли слезы. А я, дурачок юный, возомнил о себе невесть что. Теперь мне думается, Владислава Францевна плакала не потому, что я хорошо читал, а Яночку она своего вспоминала...
Второго песняра, Якуба Коласа, Курган видел лишь однажды, но запомнился он ему на на всю жизнь.
— Было это в лечкомиссии. Колас поднимался по ступенькам. И я случайно услышал отрывок его разговора с медсестрами: «Усё жыццё: уверх — унiз, уверх — унiз, а потым — унiз, i няма...»
К своей жизни на девятом десятке Илья Львович относится «по–коласовски», не боится, что большая ее часть уже позади. И нынешние его годы — очень бурные. Мастер слова весь в работе: обучает искусству сценической речи в своей альма–матер — нынешней Белорусской академии искусств и в Белгос-
университете культуры и искусств. Полвека Курган озвучивал своим зычным голосом эпоху. Теперь он ведет диалоги с теми, кто вырос уже в новое время, чтобы все лучшее, что было в его профессии, не поросло травой забвения...
Фото Виталия ГИЛЯ, "СБ".
