Донатас Банионис, актер с мировым именем, более полувека прожил в небольшом литовском городке Паневежисе. Пока был жив его учитель, великий театральный режиссер Юозас Мильтинис, неизменно возвращался из затяжных кинематографических странствий в свой родной театр, в свой родной дом. После того как мастер вышел на пенсию, сам возглавил труппу, поставил несколько спектаклей. Но вскоре понял: режиссура — не его удел. Да и некогда знаменитый Паневежский театр уже не тот. И Банионис принял нелегкое для себя решение — оставить постоянную работу в театре и переехать в Вильнюс. Здесь он и живет последние 10 лет. Здесь 28 апреля отметил 85-й день рождения. Известный актер дал интервью журналу «Эхо планеты». В Россию Донатас Юозович в ближайшее время не собирается. Хотя в свое время, когда часто снимался на «Мосфильме», Москва была его вторым домом. Поэтому, дозвонившись до актера в канун юбилея, первым делом спросил:
— Донатас Юозович, я знаю, что в 70—80-е годы вам не раз предлагали осесть в Москве. Не жалеете, что не приняли ни одно из этих приглашений?
— Считаю, что поступил правильно, оставшись тогда в Паневежисе. Я литовец и должен жить в Литве, хотя в России ко мне всегда замечательно относились и по-прежнему относятся с любовью. Но в сегодняшней Москве мне было бы жить неуютно: слишком многолюдно, слишком шумно, слишком много пробок на дорогах. Несмотря на все сложности, связанные с кризисом, по уровню цивилизованности Литва сегодня все-таки ближе к европейским стандартам, чем Россия.
— У России с Литвой отношения в последние годы далеко не безоблачные. А ведь вы, Донатас Юозович, все свои основные звания, награды, премии получили от советской власти. Подозреваю, в Литве такое не прощается и поныне…
— Знаете, нет. Я не ощущал и не ощущаю никаких притеснений, гонений, хотя в старое время награды мне давали, и я их, грешный, принимал. Принимал, принимал, не отказываюсь. Делать сегодня вид, что я ими брезговал, было бы нечестно. Другое дело, что я ими и не щеголял. Ни одного ордена, ни одного значка ни разу не пристегнул к своему пиджаку. Мне казалось, что если я пройду при полном параде по улицам Паневежиса или Вильнюса, то буду выглядеть смешным, вызову всеобщую неловкость.
Кроме того, я никогда не страдал завышенной самооценкой. Я всегда считал себя рядовым артистом, соответствующим образом вел себя в театре, на публике. Может, поэтому награды, полученные мною от прежней власти, не оттолкнули от меня людей.
— И все же какие у вас были взаимоотношения с прежним режимом? Сегодня прочтешь воспоминания иного вполне обласканного прежней властью художника, а он, оказывается, был в душе диссидентом.
— Лично я старался держаться от политики подальше. Потому что дело политиков, как это ни прискорбно, зачастую всего лишь искусно обманывать людей, а дело художника — говорить правду, выражать человеческую боль, надежду. И в этом смысле политики и художники едва ли не вечные антагонисты. Сколько раз античеловеческие режимы — будь то фашизм, сталинизм — соблазняли творцов всевозможными красивыми лозунгами, обещанием рая на земле, а потом все оборачивалось трагедией. Трагедией народов и трагедией художников, слепо доверившихся власти. Нет уж, лучше заниматься своим прямым делом — искусством, оно не обманывает.
— Но многие ваши коллеги не считают зазорным пойти в услужение к власть имущим.
— Как правило, это люди невысокого творческого полета. А те, которые чувствуют ниспосланную им от Бога задачу, в прямую политику не лезут. Вы скажете, а как же Мстислав Ростропович, который прилетал в Россию при первых признаках политической бури? Что ж, его активная позиция вызывала у меня уважение. Но, восхищаясь им, я все же внутренне ориентировался на художников, которые вели себя иначе. Вот Юозаса Марцинкявичуса — выдающегося литовского поэта — я на трибунах не видел даже в самый разгар митинговых страстей. Евгения Лебедева — гениального русского артиста, звезду БДТ — на баррикадной бочке не заметил ни разу. Он жил тихо и ушел из жизни негромко, оставив долгий след в людских душах. А артисты калибром поменьше и помельче стояли и по правую, и по левую руку сначала от Горбачева, потом от Ельцина, теперь норовят затесаться в свиту Медведева или Путина…
— А вам удалось прожить жизнь без компромиссов?
— Не могу сказать, что я такой уж праведник. Какое там… Ведь пришлось жить и работать в театре при разных режимах. Начинал я в 40-м году при советской власти. Потом Литву оккупировали немцы — театр работал и при них, играл литовскую классику. Потом мы пережили возврат и агонию сталинизма, «оттепель», «застой», «перестройку», «дикий капитализм»…
В общем, были компромиссы, были. Я, например, и Павку Корчагина играл в театре, хотя сегодня не стыжусь этой роли. Но все же такого рода политически акцентированных спектаклей у Мильтиниса было немного. Думаю, наш Паневежский театр в свое время прогремел на весь Советский Союз именно потому, что всем своим репертуаром старался дистанцироваться от властей, от политиканства, узко понятой «злобы дня». В разгар так называемого развитого социализма мы ставили не «актуальную» литературу, а играли Чехова, Гоголя, Шекспира, Мольера, Стриндберга, Ибсена, Дюрренматта…
— Мильтинис, помнится, без устали повторял своим актерам выстраданную им формулу: «Ищите не новое, а вечное…»
— Ну да, он был человеком совсем иного кругозора, чем мы, его воспитанники. Друг и сподвижник Шарля Дюллена, Жана-Луи Барро, Пабло Пикассо, приехавший в Литву из Парижа, Мильтинис хоть и был человеком левых убеждений, но не состоял ни в одной партии и нам категорически не советовал. Что скрывать, я не всегда прилежно усваивал его уроки и потому стал членом КПСС и хотя, слава богу, идеологической промывкой мозгов не занимался ни на сцене, ни в жизни, но и диссидентом не был.
— Но, насколько я знаю, когда пришло время демократических перемен, вы на первых порах активно поддерживали «Саюдис» — довольно радикальное политическое движение…
— Я поддерживал это движение, главной целью которого было отделиться от советской империи, освободиться от гнета коммунистической идеологии, принесшей Литве, как, впрочем, и России, неисчислимые беды. Мой народ никогда не забывал, что в 1940 году советская власть без суда и следствия бросила в Сибирь, в лагеря 40 тысяч литовцев. Я сам в 1944 году вместе со своим другом бежал от советской власти на Запад, но удача отвернулась от нас — мой друг погиб, а я вернулся в Паневежис.
Словом, суверенность Литвы была выстрадана и моим народом, и мною лично. Но, ратуя за цивилизованный политический «развод» с Советским Союзом, я никогда не кричал на митингах «Долой русских!», более того, я понимал и понимаю, что духовный, человеческий союз между нашими народами сегодня крайне необходим.
— В старые времена вы активно снимались в Москве, Ленинграде, Свердловске, Минске, а с обретением Литвой независимости я вас на экране практически не встречаю…
— Я снимаюсь редко не потому, что Литва объявила независимость, а потому, что из-за экономических неурядиц кинематограф на постсоветском пространстве практически вымирает как вид искусства. Раньше в Литве снималось 5—7 больших картин в год, творили такие самобытные художники, как Жалакявичус, Грикявичус, Вабалас, а сейчас государство выделяет на кино столь мизерную сумму, что ее едва хватает на производство одной полудокументальной-полуигровой ленты.
В России, насколько я знаю, ситуация до последнего времени была более благоприятная, но нынче я и у вас редко бываю востребован. Да и возраст, знаете, дает о себе знать. Мне становится все тяжелее выбираться куда-нибудь из своей маленькой Литвы. Таможни, аэропорты, визы — это мне уже не по здоровью. В общем, старость не радость. То одно болит, то другое. Недавно мне поставили кардиостимулятор, с ним особо не попрыгаешь.
— Вспоминаете времена, когда фильмы с вашим участием собирали по 40—50 миллионов зрителей?
— Конечно, вспоминаю, это ведь были лучшие годы моей жизни. Кроме спектаклей Мильтиниса, на которые в наш маленький Паневежис театралы ехали из Каунаса, Москвы, Хельсинки, Варшавы, Парижа, Стокгольма, у меня еще ежегодно выходило по 3—4 картины. Хотя, сказать по совести, много было шелухи, в которой не следовало появляться. Из 75 картин, в которых я снялся, можно добрым словом вспомнить от силы 5—7 достойных лент.
— Всего-то?
— Ну да, остальное не в счет. «Никто не хотел умирать», «Мертвый сезон», «Солярис», «Король Лир», «Бегство мистера Мак-Кинли», «Гойя» — эти фильмы живы и сегодня, и ничего равноценного на мою долю уже, конечно, не выпадет. Да и режиссеров такого уровня, у которых мне посчастливилось сниматься, сегодня уже нет. Андрей Тарковский, Витаутас Жалакявичус, Михаил Швейцер, Григорий Козинцев, Савва Кулиш, Михаил Калатозов, Конрад Вольф… Когда уходят титаны, на их место почему-то приходят карлики и варвары.
— Вы разуверились в современном киноискусстве?
— Разве зрелищные аттракционы со взрывами, спецэффектами, реками крови, которые юная публика привычно потребляет под хруст поп-корна, — это искусство? Нынче повсеместно торжествуют голое развлекалово, кич. Голливудский «первач» Стивен Содерберг делает из новой экранизации «Соляриса», освященного именем Тарковского, пустышку, банальную «лав стори». «Оскара» — вы только подумайте — дают «Титанику», «Гладиатору»… Театр и кино по степени примитива соперничают нынче с цирком, все возвращается к балагану, с которого когда-то начиналось искусство.
Поэтому я совсем не переживаю, что меня сегодня редко снимают. Не хочется участвовать в умножении пошлости. Съемки в сомнительных сериалах славы не добавят, а деньги никогда для меня не были главной ценностью. Тем более что нынче у меня неплохая пенсия, порядка тысячи долларов, на жизнь вполне хватает. Хотя если выпадет по-настоящему серьезное предложение, то, может, еще и соберусь с силами для последнего творческого рывка.
— В вашем возрасте уже можно смело думать об отдыхе, а вы переживаете о судьбе искусства.
— Я не знаю за собой любви к безмятежному отдыху. Меня никогда не тянуло в лес, на рыбалку, на пляж. Быть постоянно в работе, в тренинге, в раздумьях об искусстве и жизни — это у меня в крови, в генетике. Так сказать, мой основной инстинкт. Впрочем, это, наверное, присуще всем творческим людям. Ни с кем себя, разумеется, не сравниваю, но Бетховен, которого, если помните, я сыграл в кино, уже оглох, практически сошел с ума, а все писал свою великую Девятую симфонию. Моцарт в последние месяцы жизни не мог сидеть, только лежал, он и человеком-то уже не был, а продолжал сочинять свои самые светлые мелодии. А возьмите Достоевского, Чехова, Ван Гога, Гойю, Тарковского — они все творили до последнего дыхания. Так это гении, которые уже обессмертили свое имя. Что же остается мне, простому актеру? Жить, думать, страдать и надеяться на новую роль.
— Как будете встречать юбилей? Предполагаются в Вильнюсе какие-нибудь торжества?
— Думаю, литовские власти даже не подозревают об этой дате. Равно как и литовские зрители. Я тут был по своим стариковским делам в собесе, так меня спрашивают: «Скажите, как ваша фамилия?» Я отвечаю: «Банионис». — «Подскажите, как правильно пишется? — уточняют у меня. — Чем занимались до пенсии, какой у вас был род занятий?» Такие вот пришли времена.
А в Москве обо мне помнят. В связи с предстоящим юбилеем каждый день на пороге моего дома — журналисты, телевизионщики. Привезли и показали мне на диске передачу «Никто не хотел забывать», посвященную прибалтийским актерам, в том числе и мне. Очень трогательная, душевная работа. Приезжала недавно Элина Быстрицкая, мы с ней посидели, пообщались, вспомнили пережитое.
Но обычно я скучаю, одиноко живу. Моя жена Она, с которой мы прожили более 60 лет, ушла из жизни год назад. Старший сын Эгидиюс много лет назад «сгорел» от рака. Младший сын Раймондас, выпускник ВГИКа, режиссер кино и телевидения, живет за городом, навещает меня раз в неделю. Так что я веду самую заурядную жизнь: смотрю телевизор, читаю. Вот сейчас перечитываю «Жизнь Иисуса» Эрнеста Ренана. Я человек неверующий, но в последнее время все чаще тянет думать о вечном…
