Во время войны я была санинструктором эскадрона и противотанковой батареи в 4–м кавалерийском казачьем корпусе 9–й дивизии 30–го полка. Были десятки тяжелейших боев, но один, смертельный, навсегда в моей памяти. То, что пришлось пережить мне и моему ездовому санитару, 60–летнему казаку–добровольцу Полуяну, на фронте случалось редко...
Это было 29 августа 1943 года. Наш корпус готовился к таганрогскому рейду. Лето стояло жаркое. Мою 9–ю дивизию 28 августа рассредоточили по лесопосадкам, садам на окраине Донецко–Амросиевки. Нам было приказано затаиться и не выдавать своего присутствия. До нас, приглушенный расстоянием, доносился гул от разрыва бомб и артиллерийской канонады.
Весь день пехота вела тяжелый бой. Мимо нас на помощь пехоте мчались танки, самоходки, пушки. К вечеру канонада стала стихать. Было понятно: линия вражеской обороны прорвана. Теперь с минуты на минуту казаки ждали сигнала к наступлению. И в этот ответственный час к нам в 30–й полк прибыл командир дивизии Иван Васильевич Тутаринов.
— Ваша задача, — обратился генерал к выстроенным эскадронам, — войти в узкую горловину прорыва, только что пробитую пехотой и артиллерией для нас.
Раздается наша привычная команда: «По коням!» Эскадроны, батареи, техника двинулись по заданному маршруту. Наш эскадрон в прорыв входил последним. И сразу начались частые остановки. Дорога вся в воронках. Без конца меняются команды движения. То «рысью», то «на хвост», то стоим по часу, то опять «по коням». Начался редкий артиллерийский обстрел дороги. Черная, непроглядная ночь, в двух метрах ничего не видно, да еще стелющийся туман потянул запахом гари и крови. Набив санитарную сумку бинтами, я села на свою лошадку, попросила санитара Полуяна не отставать, санитарной бричке следовать за мной. Опять обстрел дороги. Ездовые едут по сторонам, спасаясь от разрывов снарядов. К 12 ночи разбрелись, перемешались повозки. Опять команда колонне: «На хвост! Шагом марш!» Волнуюсь, не могу найти свою санитарную бричку. Где Полуян? Уходит колонна. Я свернула с дороги влево, кричу: «Полуян! Полуян!»
Только я подскочила к санитарной бричке, как моя лошадка стала с каким–то храпом пятиться назад. Я быстро соскочила, привязала ее, наклонилась, чтобы лучше рассмотреть в темноте, что у меня под ногами. Слышу рыдание санитара: «О Боже! Сколько молоденьких хлопчиков тут лежит!» Я увидела, что через каждые 2 — 3 метра лежат пехотинцы, как будто спят. Не видно ни окопов, ни воронок, только валяются автоматы, обоймы патронов и убитые мальчишки. Слышу опять крик санитара: «Товарищ старшина, тут и живые есть!» У всех — пулевые ранения...
Вижу, как Полуян переворачивает убитых, пытаясь найти живых. Рядом услышала тихий голос: «Сестра, сестра... « Я — к нему. Обеими руками прижимает большой перевязочный пакет к окровавленному животу. Я большими пакетами поверх той повязки забинтовала живот. Раненый просил пить. Знаю, что нельзя. Дала лишь из фляги хорошо разведенного спирта. Повеселел солдатик, разговорился. Сказал, что попал батальон в этой лощине под сильнейший пулеметный обстрел. «Нас косили с трех сторон. Я был ранен почти самым первым, все видел. Меньшая часть батальона смогла спастись, а большая лежит на этом поле».
Что делать? Мой эскадрон ушел в прорыв, а мы отстали! Меня стало трясти, я начала плакать, звать санитара. А он переворачивает мертвых, находит раненых, перевязывает, оставляя их на том же месте. Он не слышит меня. Стала пробираться к нему, зацепилась, упала среди мертвых. Вся в слезах кричу: «Давай догонять эскадрон! Может, догоним! Ведь мы — дезертиры, нас ищут!»
Подошел он, обнял меня окровавленными руками, заплакал и говорит: «Дочка! Мы не имеем права бросить раненых солдат». Его слова «не имеем права бросить раненых» выбили как–то из моей головы, что мы — будто бы дезертиры. «Будем держаться, дочка! Есть бричка бинтов, консервы, хлеб, спирт, скоро должен подойти медсанбат пехоты».
Стало светло. Слева рядом — шоссейная дорога. Находим живых, перевязываем, поим спиртом. И вдруг тишину долины смерти стали нарушать редкие разрывы дальнобойных снарядов. Сначала я подумала, что это какие–то шальные попали. Однако все плотнее и ближе разрывы, раненых все больше и больше. Ровное поле — ни окопов, ни укрытия. Я ползала, перевязывая, совершенно не думая об опасности. И вдруг за моей спиной — сильнейший взрыв. Обсыпало землей, правое бедро обожгло огнем. Поняла: осколочное ранение мягких тканей бедра. Перевязывать себя некогда, да и как? Самый большой пакет засунула в брюки. Дрожат руки, не могу удержать бинт в руках, кружится голова, но боли не чувствую. Надо спасать раненых солдат.
К разрывам снарядов привыкли: они были редкие. Не было у нас времени ждать, мы спешили всех перевязать. В моем правом сапоге захлюпала кровь. Тошнило, голова кружилась. Прилегла на левый бок отдышаться. Страшно лежать среди мертвых, лучше ползать. Еще нашла троих живых с ранениями в живот. Ощущаю, что сапоги наполнены кровью, брюки, гимнастерка — все липнет к телу от крови. К тому же слышу чей–то надрывный мальчишеский голос: «Сестра! Сестра!» Какая–то сила вновь подняла меня, метнулась к раненому. Лежал он возле шоссейной дороги. Подползла, чувствую: силы покидают. В каком–то туманном полусне вижу: по дороге идет танк, бегут люди. И все...
Пришла в себя: лежу на соломе на полу. Большая светлая комната, большие окна. Да это же школа! С двух сторон лежат раненые и все в новом белье с завязочками. Хотелось пить. Слышу, как кто–то скребет кружкой воду из бачка. Хотела ползти, чуть двинулась: болит рана. Чувствую: на шее висит на бинте какой–то узелок. О Боже, мои маленькие часики «Омега», дорогой подарок из Испании моего отца Василия Захаровича Коржа. И еще три осколка — «подарок» хирургов. Потом машины с ранеными шли сутки. В дороге «кормили» растворами в вену, кололи снотворное. Все спали и молчали.
Проснулась я в светлой палате двухэтажного госпиталя в городе Шахты. На тумбочке — пачка папирос «Казбек», пачка печенья, сахар, масло. Около моей кровати стоит девчонка с костылем, без ноги: «Здравствуй, лейтенантик, давно жду, когда проснешься. Можно закурить?» «Кури. Я не лейтенантик, я старшина», — отвечаю. «А я Лида, староста палаты. Живу здесь уже полгода. Значит так, лейтенантик, тебе молчать, доппаек делим на всех. Война все спишет».
В палате нас четыре девчонки. Лида без ноги была санинструктором в пехоте, награждена орденом Красного Знамени, ждет хорошего протеза. Валентина — зенитчица, через неделю выписывается. И очень красивая радистка из штаба фронта Ирина, получила тяжелую контузию при бомбежке. Плохо слышит и плохо говорит. Приезжал к ней на пару дней капитан, плакал, целовал ей руки...
Так прошла неделя. Утром проводили Валентину. На ее место старшая сестра привели девушку в халате, с узелком. Сестра помогла ей улечься. Спим — мертвый час. Вошла дежурная сестричка делать уколы. Спрашивает: «Кто новенькая? Как фамилия?» «Я, Екатерина Иванова». О Боже, голос моей Кати! Да это Катя, связистка нашего полка! Кричу: «Катя, Катенька!» «Ой, и ты, Зиночка, здесь!» Обе плачем, а подбежать и поцеловаться не можем — надо на костылях ковылять. «Ой, Зиночка, весь полк за тебя переживает. Не знают, где ты. Твой ездовой Полуян рассказал, что тебя танкисты завернули в шинель и увезли на танке в госпиталь. Только и успели эти танкисты записать твою фамилию и вложить в карман шинели младшего техника–лейтенанта...»
Три месяца так прошло. Приближался день выписки. Решили: только в свою часть, к казакам. Лидия нас успокоила, сказала, что видела казаков в кубанках на базаре. Узнали: недалеко находятся мастерские по ремонту тыловых машин. Одна из них завтра выезжает в тылы 4–го корпуса, это отсюда 200 км. В тот же день получили справки и обмундирование. На рассвете выехали из Шахт, в полдень въехали во двор, где размещались склады 4–го корпуса. Еще сидя в кузове, увидели нашего замкомандира полка по хозчасти капитана Охрименко. От радости стали кричать, звать его, плакали, кинулись целовать. «Ну хватит, залезайте в кузов этой машины, через полчаса отправляемся под Перекоп, везем теплое обмундирование казакам. Они взяли Турецкий вал, 7 человек получили звание Героя». Даже не верили нашему счастью: едем «домой», к нашим ребятам, с которыми в разведку ходить можно! Вот такая война у меня была...
