В день 65-летия освобождения концлагеря Озаричи вспоминает один из его узников
«В этих лагерях не было крематория и газовых камер. Но по справедливости они должны быть отнесены к числу самых жестоких концентрационных лагерей, созданных фашистами в осуществление плана истребления народов… 19 марта 1944 года наступающие части Красной армии в районе местечка Озаричи Полесской области Белорусской ССР обнаружили на переднем крае немецкой обороны три концентрационных лагеря».Речь в выдержках из выступления на Нюрнбергском процессе помощника главного обвинителя от СССР идет о системе концентрационных лагерей под общим названием Озаричи: Дерть, Озаричи и Подосинник, которое на долгие десятилетия стало синонимом бесчеловечности фашизма. Сюда в феврале — марте 1944 года было согнано более 120 тысяч человек нетрудоспособного возраста – женщин, детей, стариков, которых преднамеренно заразили сыпным тифом. Ко дню освобождения лагеря в живых осталось лишь 33 480 человек. Многие скончались от болезни уже в советских госпиталях, в деревнях, куда их определяли на карантин. «Тут убит сам народ!» — воскликнул Якуб Колас, увидев, в каких условиях приходилось выживать узникам концлагеря Озаричи.
…Наша деревня Гута располагалась в трех километрах от Кировска. В начале марта 1944 года я играл на пруду. Когда вернулся, деревня уже была оцеплена немцами. Они выгоняли людей из домов, кричали, подгоняли… Мама, тетя Фрося и бабушка Настя вязали из одежды узлы и забрасывали их за спину.
Пригнали нас в деревню Выжары. Люди плакали, голосили, прощались. До этого осенью уже были сожжены деревни Бересневка и Борки, и все думали, что нас тоже гонят сжигать. Подошли длинные автомашины, и нас начали грузить в кузов. Люди сопротивлялись, их били, загоняли насильно… Затем повезли в сторону Бобруйска. По бортам машины сидели два немца с автоматами и следили за нами.
Вечером мы были у железнодорожного переезда. Там я впервые в жизни увидел поезд. Переночевали мы на небольшом поле, огороженном колючей проволокой. Здесь горели костры и маме с тетей и бабушкой даже удалось сварить какой-то суп. А утром нас погрузили в вагон. Там было очень много народу. Взрослые сидели по очереди. Женщины с детьми разместились на полу, на своих пожитках.
Остановился состав на высоком откосе, прыгать из вагона было страшно, но все прыгали. В воздухе стоял смрад от горелого, летали перья от подушек. Вся дорога была усыпана мисками, ложками, тюками материи, другим добром. Справа было редкое мелколесье, и взрослые говорили, что видели там обгорелые трупы. Видимо, немцы жгли тех, кто не мог идти дальше и умер.
Идти было очень трудно. Но по краям колонны ехали на повозках немцы с автоматами. Тех, кто отставал, били палками. Но выстрелов я не помню. Помню, мы переходили какую-то речку и тетка Хадосья выбросила свою швейную машинку – до этого момента она все еще надеялась обшивать деревню…
К концу дня нас привели к лесу, огороженному колючей проволокой. Там молодых отделили от стариков и женщин с детьми. Оставили и моего дядю Василия Печеня. Больше мы его не видели и не знаем, что с ним произошло. Нас же загнали за изгородь. В лесу сидели и лежали люди, они говорили: «Не подходите к нам, мы заразные».
На следующий день нас погнали дальше. Шли долго, больше суток, с перерывом на ночлег. Однажды нас даже выстраивали вдоль большого выкопанного рва – будто расстреливать.
Сам лагерь тоже был огорожен колючей проволокой, а по периметру стояли вышки, на которых несли вахту немцы с пулеметами. Здесь колонну разделили: часть людей, в том числе и мы, осталась недалеко от ворот, остальных погнали дальше. Мы были, наверное, последними, кого немцы сюда за-гнали, больше бы уже не поместилось.
Там, где нас оставили, было замерзшее болото, и за каждую сухую кочку между людьми шла драка. Нам удалось захватить кочку, и, соорудив шалаш, мы разместились на ней: мама, три мои тети, бабушка Настя и четверо детей, младшему из которых, Коле, был всего 1 год.
Пили воду из болота, пробив лед. Есть было нечего. В один из дней объявили, что привезут хлеб. Мама с тетей Надей пошли дежурить у ворот. Когда на территорию лагеря въехала машина, немцы стали бросать в толпу буханки. Но мама была очень далеко. Вдруг две булки попали прямо ей в руки, но другие бросились к ней, чтобы отобрать хлеб. Им с Надей удалось отбиться, но половину буханки все-таки отобрали. На том месте, где бросали хлеб, осталось много трупов…
Через несколько дней ударил мороз и выпал снег. Ночью с нашего шалаша кто-то сорвал постилку, и мы остались под снегом. На соседней кочке разместилась женщина с двумя девочками. Мы, дети, играли с ними. А на следующее утро нас к ним не пустили, сказали, что они спят. Они лежали рядом, засыпанные снегом…
Помню, как однажды что-то изменилось. Взрослые говорили, что в лагере были наши разведчики и скоро нас освободят. А 18 марта все увидели, что охраны нет. Многие бросились к выходу и подорвались на минах – лагерь и подходы к нему оказались заминированными.
Войска Красной армии начали выводить нас 19 марта. Мы были у самых ворот, поэтому выходили одними из первых. Вдоль тропы стояли цепью наши солдаты и предупреждали, чтобы мы ступали аккуратно, не делая ни шага в сторону. Бабушка не могла передвигаться даже с помощью мамы и тети, ее усадили на повозку. С тех пор мы ее не видели и даже не знаем, где она похоронена.
Нас привезли в Озаричи, разместили в разбитом кирпичном здании без крыши. Там горел костер и солдаты выдавали нам сухари, по два на каждого. Мы их размачивали в воде или супе и ели. Нас предупреждали, что много есть нельзя, а есть хотелось бесконечно.
Как мы попали в карантин — в деревню Короватичи, я не помню, наверное, тиф и высокая температура стерли это из моей памяти. Нашу семью разместили в маленькой, в три окна, хатке. Хозяйку, приютившую нас, звали Катя. Так и жили на полу, на постилках из тряпок и одежды. Все дети были больны тифом.
Карантин закончился только в мае. Мама вынесла меня на улицу, поставила на землю, и я упал – ходить не мог.
Затем нас перевезли в деревню Брилево, недалеко от Буда-Кошелева. Хозяйка, к которой нас селили, Степанида Самусева, сперва не хотела нас принимать, плакала. У нее самой было четверо детей. Тем не менее нас, чужих детей, она кормила тем же, чем и своих. А мама и тетя Надя ходили «по кускам» — попрошайничали. Так и жили. Постепенно Степанида поставила меня на ноги.
В июне стало легче – мама и Надя ходили на станцию перебирать овощи, и за это им давали по корзине картошки. Ходил работать и я. Однажды на станции я впервые услышал голос Левитана. Он говорил об освобождении Бобруйска. Тогда мы решили возвращаться домой. Степанида нас не пускала, просила остаться. А на дорогу снабдила нас продуктами. Расставались, как родные, со слезами…
Дом наш был пуст. Кто-то подарил постилку, кто-то рваное одеяло. Началась новая жизнь. Трудная, но свободная от фашизма. Дожить до которой мы смогли только благодаря советским воинам, медикам Первого Белорусского фронта и таким людям, как Степанида Самусева.
На снимке: встреча бойцов Красной армии с малолетними узниками концлагеря Озаричи.
