9 мая 1945 года: каким оно было? Вспоминают фронтовики
Василий Князев:
— У моей мамы было пятеро братьев и пять сестер. И все они воевали в партизанах. Кто–то написал донос...
Немцы собрали весь поселок, обставили пулеметами и устроили такую показательную казнь. Пытали, допрашивали, избивали, а закончилось тем, что повели мою мать и еще двух женщин к озеру, на островок высокий такой, лесистый. Дали им лопаты и заставили копать себе могилу. И когда я потянулся к маме, побежал, то немец ударил меня ногой в лицо. Я упал в канаву. Сестра меня подхватила, ей было четырнадцать лет, а брату двенадцать. Мы опять к матери, а она только и успела крикнуть: «Прощайте, дети!»
Немец очередью их скосил, и они трое упали в этот окоп...
И на этом, собственно говоря, трагическом событии закончилось мое детство... Потом я стал сыном полка...
8 мая 1945 года капитан как схватил автомат, как начал палить в окно. Кричит: «Васька, вставай, проспишь — Победа!» Он меня хотел после войны усыновить. Как–то посадил меня перед собой и на гитаре играет:
Жил в Ростове Витя Черевичный,
В школе он отлично успевал.
И в свободный час всегда обычно
Голубей любимых выпускал.
Голуби, мои вы милые,
Улетайте в облачную высь.
Голуби, вы сизокрылые,
В небо голубое унеслись.
А дальше там такой грустный текст: «Голуби, вы сизокрылые,/ Знать навек сиротами вы остались...» Потому что немцы расстреляли этого Витю Черевичного...
Сижу, слушаю песню, слезами заливаюсь. А он мне говорит: «Ну какой же ты солдат, Васька... Победа, а ты плачешь!»
Дмитрий Иванов:
— Когда началась война, то мне было двенадцать лет. Ну что мы, мальчишки, могли сделать в свои двенадцать лет? Но и мы сыграли свою роль. Большую. Я вот, например, в сорок первом году, в августе месяце был членом подпольной организации в Смолевичах. Выполнял хоть и небольшие, но ответственные задания. А когда уже был в партизанском отряде, в сорок третьем году, то наравне со взрослыми мужчинами выполнял боевые задачи. В четырнадцать лет был дважды ранен, контужен... Когда немцы нас по болотам гоняли, я одинаково со взрослыми натерпелся. Правда, взрослым лучше. Взрослому по грудь трясина, а мне «с головой». Только в этом и было отличие.
Война есть война. Она приносит только несчастья и много горя. И вот те люди, которые прошли через эту страшную войну, хотят только одного — хотят мира.
Это было утром. Нас было трое мальчишек. Когда нам сказали об этой Победе нашей, то мы, конечно, закричали: «Ура!..» Но мне почему–то стало так, словно гора какая–то с плеч свалилась. Мне сразу захотелось спать... Да так сильно, что и словами не передать. Все напряжение ушло, легкость наступила... А потом снова тяжесть навалилась... Ведь я больше не увижу тех, с кем воевал, вместе ходил на задания. Мне стало очень обидно, что многие не дожили. И главное, что большинство погибших — молодые, которые совсем не видели хорошей жизни...
Зинаида Корж:
— Это было на Северном Кавказе. Сильнейшие бои. Фашисты рвались к нефти. Нашему кавалерийскому корпусу была поставлена задача — не пропустить, задержать на три–четыре дня, пока не подойдет пехота. Кавалеристы начали надевать черкески, кубанки с красными донышками. Наряжаются. Мы смотрим и не понимаем, что к чему, а оказывается — конная атака. А мы, медсестры, не знаем, куда идти. Спрашиваем. А командир корпуса Кириченко и говорит: «В атаку! Все в атаку. И брички, и тачанки, и кухни! Все в атаку!» Я впервые видела такое. Все вдруг как полетело. Это красота. А лошади какие! А какие люди! Как будто из чистой стали...
А потом столько трупов на том поле... Глаза закрою, а они у меня перед глазами... Пришли женщины после того боя и начали собирать убитых.
Это было с 7 на 8 мая, поздно, перед ночью. Я помню, что я так устала, и думаю: «Господи, хоть бы где–нибудь присесть или прилечь». Смотрю, такая красивая березка, а под ней трава мягкая. Я села в своей шинели, обняла ее и уснула таким сладким сном...
И вдруг слышу автоматные очереди. Прямо около меня трассирующие пули. Я, конечно, не подумала, что это такой салют наши солдаты устроили. Растерялась.
А 9 и 10 мая мы еще хоронили своих казаков.
Евгения Коновалова:
— Был у нас в полку летчик. Такой худенький, маленький, но очень отважный. Когда ввели сто грамм за боевой вылет, а двести грамм за сбитый самолет, то он сказал: «Я вот полечу, собью два самолета и получу целую поллитровку водки». Знаете, он не был, как все летчики, суеверным. Он вылетал, сбивал и получал свою бутылку. Выпивал ее, а потом посуду бил. Деньги за побитые стаканы и тарелки из его зарплаты высчитывали.
Каждый раз при боевом вылете мы прощались с ними — они улетали. Мы знали, что там, куда они улетели, — бой. Мы все время слушали по рации, как они там сражаются. Как и кого подбили... Какой–то самолет загорелся. Мы по голосам знали, чей самолет подбит, чей летчик горит... Нам было очень тяжело, сильно переживали. Возвращались летчики с грустью. А потом все ждали подбитый самолет. Все ждали целый месяц. За столом место не занималось. Посуда ставилась целый месяц. И только после месяца его место мог занимать другой летчик.
А день Победы — это хороший день, счастливый!
Михаил Хамухо:
— Первый день Победы, я так считаю, был у меня 21 апреля 1945 года. Меня в этот день англичане освободили из концентрационного лагеря. У меня живой вес был двадцать пять с половиной килограммов. Одни кости и шкура. Был доведен до такого тяжелого состояния, что даже ходить не мог. Тем более что я переболел тифом, дифтерией, чесоткой и уже не помню, чем там еще. Поэтому я и не имел никакой надежды дожить до второго дня Победы...
А второй день Победы был уже после того, как нас освободили англичане. Через несколько дней повезли на машинах в санпропускник. Там в одну дверь заходишь, а во вторую выходишь уже помытый. Дали нам одежду. Покормили, напоили и повезли в международный госпиталь Красного Креста. Госпиталь находился неподалеку от лагеря. И там, в госпитале, я встретил День Победы 9 мая 1945 года. Я не мог ходить, лежал без сознания... Я никому об этом не рассказывал. Только жена и знает.
Надежда Татарицкая:
— Мы в войну сами и косили, и жали, и даже жернова сами поделали, чтобы зерно молоть. Помогали партизанам как могли: ткали, одежду латали, стирали, раны перевязывали... Все на своих плечах вынесли. Очень ждали победы и очень ждали своих мужей. Чтобы только дождаться — все свои силы отдавали.
Победа — такое «свята», такой праздник, даже больший, чем Пасха. Радовались, что дождались, что поспим дома, а не в земляночках... Победа — это такой день незабываемый в жизни. А потом начали солдаты возвращаться. Они шли в шинелях, кто в сапогах, кто в ботинках, кто как. Хоть они и чужие нам были, но мы их всех так целовали, так плакали, так обнимали и спасибо каждому говорили... И гостинцы несли.
Все несут гостинцы в ту хату, куда солдат вернулся, чтобы он хоть поел. Очень радовались и довольны были, что человек остался живым.
Они и пожили мало. Известное дело — столько лет войны, осколки всякие, раны. А у многих и ни кола ни двора; и жены, и дети, и родители пропали. Все надо было начинать с нуля.
Сергей Болотин:
— В ночь перед наступлением, я уже не помню точно тот день, пошел я со своей батареи прогуляться. Встречаю молодого парня в форме танкиста. Мы тогда все были молодыми. Мне девятнадцать. Посмотрели мы с танкистом друг на друга и улыбнулись. Он мне знакомым показался, словно я его где–то встречал. Наконец разобрались. В одной школе учились, только в разных классах. Поговорили, зашли ко мне, так ближе было. Он был командиром танковой роты. Выпили по сто фронтовых грамм. Попрощались, пожелали друг другу успехов и удачи.
На следующий день после артиллерийской и авиационной подготовки началось наступление. Войска пошли вперед–вперед. И, кажется, это было под Оршей, в глубоком противотанковом рву, я увидел несколько подбитых танков. Один из танков был того парня–танкиста. Видимо, после того как подбили, танк горел. Мертвые, обгорелые танкисты лежали рядом. Я посмотрел: вроде он. Достал документы — точно он, Борис... Документы сдал в штаб, а Бориса как старого боевого друга похоронил. Поставили как могли памятничек со звездой. Была краска только зеленая. Ею и покрасили.
Конец войны меня застал при освобождении Чехословакии, под Прагой. В самом начале апреля, число не помню. Меня третий раз за время войны ранило... Когда я на попутных машинах добирался из госпиталя до части, а она располагалась в небольшом городке, чехи кричали: «По войне, по войне!» Мы поняли, что война кончилась... а когда подъезжал к части, то кругом уже стрельба была, ракеты летали. Тут я и понял, что войне конец. Первые сто грамм мы выпили за Победу, вторые — за тех, кто не дожил до конца войны, а третьи — за всех нас.
Тамара Цивес:
— Был такой ремонтный поезд номер двадцать. Его разбили под Ростовом. Мы пошли в свой Ворошиловград. Летали «мессершмитты», стреляли, летали очень низко. Мы трое побежали через насыпь, а за ней — упали. Мою подругу ранило — пуля попала в колено. Нас все бросили. Есть там станция Пристенки. В казацком доме был госпиталь. Я туда свою Тосю и дотащила, там и положила. Там много раненых. Помню мальчика молодого и пожилого мужчину. Правда, может, он тоже был молодым, только небритым. Он мне и говорит: «Ты, дочка, сходи в сторону станции. Там в овраге стоит обоз. Найдешь капитана и попросишь, чтобы они заехали и забрали из госпиталя хотя бы самых тяжелых и молодых». Я сходила. Нашла капитана, приехали...
А вместо дома огромная яма... Там и дети были, и взрослые, а теперь только бревна черные и огромная воронка.
Это случилось в Сталинграде, на перроне, меня кто–то окликнул. А у меня был мальчик, которого я любила, он картавил и звал меня только Тома. «Тамара» не выговаривал. Я поворачиваюсь, а мне незнакомый молодой человек говорит, что он ошибся... А после войны мы с этим парнем встретились в трамвае, в Минске, возле радиозавода, тогда это был завод Молотова. Представляете?
И я вышла за него замуж ровно через два часа.
Николай Дубровский:
— В битве за Берлин я участвовал, но вот штурмовать город не пришлось. Мы обошли Берлин с южной стороны. Нас перекинули под Магдебург... Там я и встретил Победу.
Мы спали. Прибежал связист, разбудил и сказал, что — ПОБЕДА!!! Повыскакивали все на улицу и начали палить из всех видов оружия.
В тот же день сколотили столы и устроили праздник.
Опять стреляли. Митинг наладили, где–то красную ткань раздобыли, зубным порошком надпись сделали. Натянули транспарант. Митинг провели, а потом... Что потом началось! Был у нас солдатик молодой — Агай звали — горец... Он как выскочил в национальном костюме в круг — и давай плясать. Я потом спросил, откуда костюмчик? А он сказал, что когда на фронт уходил, то земляки дали и наказали, чтобы как победим, то сплясал... Украинцы свои песни пели, белорусы — свои, грузины — свои... А на следующий день приказ вышел и стрелять запретили... в радости и погибли некоторые.
Эх... не передать словами...
