"Мадам Бовари" - это он

- Все-таки почему вы не переводите свои романы с французского сами?

- Как вам это объяснить... Я бы не смог просто переводить, я бы стал их снова писать - по-русски. И это были бы уже совсем другие книги.

Мы громко переговаривались, сидя за разными столиками пустого, гулкого кафе. Это было немножко, как на сцене, но расстояние не мешало - так бывает, когда ты близок человеку мыслями. А я была настроена на волну Андрея Макина уже неделю, с тех пор как, ожидая его приезда в Минск, начала читать роман "Французское завещание", за который он, русский по происхождению, получил высшую литературную награду Франции - Гонкуровскую премию, которую иностранцам не дают. Вернее, никогда раньше не давали.

- Вас не коробит, что первым делом в разговоре речь заходит не о книге - о вашей национальности?

- С годами это пройдет, сотрется. Кто спрашивает себя, кем был по происхождению Дюма? В конце концов, такая информация - лишь внешняя оболочка. Я появился в этом мире как иностранец, говорил Пруст, иностранцем из него и уйду. Все мы на этом свете немного чужие, ссыльные, странники.

Накануне в библиотеке имени Пушкина на официальной встрече с читателями было много студентов ЕГУ, Макин говорил с ними на неведомом мне французском, и мое интервью - напоследок, почти второпях - было лишь учтивым разговором, не более. Я не почувствовала писателя. И вот - случайная встреча за утренним кофе. Случайная?..

- Насколько "Французское завещание" автобиографично?

- А сколько процентов вашей жизни проходит мысленно - в мечтах и раздумьях? И где вы более настоящая: когда пьете кофе, как сейчас, или когда напряженно размышляете? Где больше действительной жизни: в механическом перемещении или в мыслях? Не все поддается фиксации, даже один-единственный день нашей жизни несравнимо более долог, более глубок, нежели реальные факты, населяющие его, вроде встал, написал, позвонил... Что-то очень важное, интимное, не поддающееся анализу всегда останется неподотчетным... Впрочем, если вы все-таки захотите это сделать - станете писателем.

Андрей Макин сосредоточенно посмотрел в окно. Собранный, прямой, отрешенный. Скульптурный череп, резкие скулы, маленькие уши - он показался мне хорошо отлитым ядром, точно знающим свою траекторию.

- Почему вы уехали из России?

- Читайте - все в моих романах. "Мадам Бовари" - это я. Помните у Флобера? Книгу создаешь годами, и только там можно написать: почему, как, что - и это будет более-менее правдой. Сказать что-то в минутном разговоре - значит практически солгать. Хотя если говорить о поводе отъезда, он был глобальный - исчезновение страны. В современной России я своего места не нашел: не захотел быть ни "новым", ни изгоем.

С 21-го этажа гостиницы "Беларусь" открывался величавый - как и все с высоты, пренебрегающей подробностями, - ландшафт городской застройки. И я вдруг поняла: пресловутая "башня из слоновой кости" - это не метафора литературного труда, а единственно возможная "точка зрения" на мир для человека с пером. Чтобы заметить глубину действительности, нужно как можно сильнее оторваться от земли. Надо убежать из России, сменить язык, получить чужеземную премию, стать известным в Европе, в мире, чтобы понять: никуда нельзя убежать, ничего нельзя поменять. Вопросы остаются. И окончательный ответ не найден, кажется, до сих пор.

"Лицо его, раскрасневшееся на ветру, было замкнуто в горькой думе: о старости, об этой войне, которая и после его смерти все будет продолжаться. Вдруг он почувствовал в тусклом воздухе стылого дня запах горящих дров. Приятный, немного едкий привкус мешался с холодной свежестью изморози на голых полях. Старик глубоко вздохнул терпкий зимний воздух. Отсвет улыбки оживил его суровое лицо. Он чуть прищурился. Это и был он - тот человек, что жадно вдыхал морозный ветер, пахнувший дымком очага. Он. Здесь. Сейчас. Под этим небом..." (Роман "Французское завещание". Тираж - 70.000 экземпляров. Переведен на 30 языков.)

- Вы думаете - книга спасет мир?

- Я думаю, мир спасут поэты и философы. Идеологи и политики, по-моему, исчерпали себя в XX веке полностью. Моя настольная книга - эта та, в которую можно зайти и выйти изменившись.

- Вы живете на литературный труд?

- Да, я живу пером...

- Каков он, ваш читатель?

- Это как тренер, который бежит впереди спортсмена, чтобы стимулировать результат. Идеальный читатель - это тот, кто вовлекает меня в гонку. Естественно, я не пишу "для себя".

- О вашем появлении на европейском литературном небосклоне говорят, как о прекрасном превращении Золушки: приехали во Францию взрослым человеком, страстно хотели стать французским писателем, бедствовали, ночевали в склепе на кладбище (журналисты любят такие детали). Три романа прошли незамеченными, четвертый же вдруг привлек внимание Симоны Галлимар, хозяйки самого престижного французского издательства, и это было начало успеха... Прекрасный материал для мифа, который необходим читательской аудитории.

- Мистификаторство, а точнее "пиар", - я этого не люблю и не занимаюсь этим специально. Отнимает слишком много сил - можно весь гений, как говорил Оскар Уайльд, ухнуть в сотворение мифа. А для творчества "останется один талант". Личность и без того загадочна, витает над ней рукотворный миф или нет. Как я вас разыграл вчера?.. Вы не узнали меня, потому что, прочитав роман, представляли другим человеком - и это доставляет мне удовольствие. Я - за настоящие превращения!

- Вчера вы меня сбили своей французскостью: подтянут, моложав - банкир, подумала... А по роману ваш образ - очень русский, очень мятущийся: "Кто я? Насколько?.. Так ли? Неужели?.." Россия вас не отпускает, кажется, до сих пор, как и ваших французских героинь.

- Россия шире, чем просто русскость, то есть она неизмеримо больше своего географического положения.

- У вас большая семья?

- Восемь книг...

- Так какой же из языков для вас более родной, господин Макин?

- Я пишу на языке удивления.

"Я видел замерзшее окно, искристую голубизну изморози, молодую женщину с ребенком. Шарлотта рассказывала по-французски. Французский язык проник в эту избу, которая всегда пугала меня своей темной жизнью, весомой и очень русской. И вот в ее глубинах засветилось окно. Шарлотта говорила по-французски. А могла бы и по-русски. Это ничего не отняло бы у воссозданного мгновения. Значит, существует что-то вроде языка-посредника. Универсальный язык! Я снова вспомнил о том "межъязычье", которое открыл благодаря оговорке о "языке удивления"...

Тогда-то впервые мой ум пронзила мысль: "А что, если на этом языке можно писать?" (Роман "Французское завещание".)