Луны в колодце хватит на всех

Зачерпываешь воду — уносишь луну...

Старым китайским мудрецам можно верить. Это в сегодняшнем мире созерцание — роскошь, и мы расплескиваем воду, не удосужившись заметить в ней отражение богини Ночи... И торжественно падающий первый снег для нас — не более чем помеха на городских дорогах. Когда–то в «Нашей Ниве», газете, первый номер которой вышел в ноябре 1906 года в Вильно, литераторы дискутировали о чистой красе... Вот и Аристотель делил поэтов на «высоких» и «низких». К первым принадлежали те, кто пишет гекзаметром, как Гомер. А «низкие» поэты — это употребляющие ямб. Как Пушкин.

Гекзаметрами наши поэты пишут крайне редко... Но, наверное, поразмыслив, Аристотель отнес бы к «высокой поэзии» и японское хоку — трехстишие, в котором, как в колодце луна, пребывает вся Вселенная. Недавно в Троицком предместье в Музее истории белорусской литературы презентовался сборник хоку и танка «Высакосны год» поэта Владимира Сивчикова. Сам поэт считает, что упомянутые стихотворные формы — для чтения наедине, в узком кругу... Хотя круг получился довольно большой — «зачерпнуть луну из колодца» пришли и атташе посольства Японии в Беларуси Соичи Такахаси, и заведующая отделом культуры этого посольства Томоко Ханада, и наши поэты, художники, научные работники. Но все же оставалась камерность и «японскость»... И в веточке сосны в вазе на столе вместо привычных цветов, и в бумажных журавликах, и в миниатюрных керамических рюмочках с настоящим сакэ, которое, оказывается, вовсе не разновидность водки, а рисовое вино...

Между тем, пока я это пишу, снег уже избороздили многочисленные следы, напоминающие неровный торопливый почерк начинающего поэта.

«Да ведь ничего не пишут ваши белорусские писатели», — заявил мне недавно вальяжно раскинувшийся на сереньком редакционном стуле известный искусствовед. То есть раз он не читал, следовательно, ничего нет. Устала я от подобных «дискуссий», когда начинают не с того, что «в последнем романе Федоренко (Ипатовой, Далидовича, Наварича, Петровича, Пашкевича, Рублевской, Правдина и т.д.) вот такие и такие недостатки...», а просто — ничего (и никого) вышеперечисленного нет! Наверное, побывав на вечере в Троицком предместье, упомянутый искусствовед унес бы с собой только вкус сакэ, а отнюдь не звучание белорусских стихов. У одного американского фантаста есть рассказ о ворчливом дядюшке Оттисе, который имел привычку отрицать существование неприятных и непонятных ему явлений. И сила дядюшкиного неверия оказалась такова, что если он о чем–то говорил «нету», оно исчезало. Сарай соседа, холм, загораживающий пейзаж, далекая страна Голландия... В конце концов, дядюшка отправил в небытие самого себя. Конечно, никто не запретит не верить в существование национальной литературы, которая была, была, да куда–то делась. Но будет ли это безопаснее неверия дядюшки Оттиса?

В один из последних дней ноября, «черной осени», когда золото листвы уже превратилось в неприглядную темную массу под ногами, а снег еще не внес в пейзаж праздничной рождественской ноты, родился великий романтик Владимир Короткевич. Но его дикая охота короля Стаха представляется мне ярче и реальнее, чем этот вот городской троллейбус, ползущий по грязной каше, в которую успел превратиться утренний снег. Созданные Короткевичем герои умеют умирать от любви — недоступная большинству напряженность чувств. И на том же высшем напряжении любят свою Беларусь. Сейчас говорят о том, что искусство должно быть универсальным, ориентироваться на какую–то общую всемирную культуру... Идея не нова. Но еще в 1912 году испанский писатель Мигель де Унамуно написал, что «Шекспир, Данте, Сервантес, Ибсен принадлежат всему человечеству как раз в силу того, что один из них был англичанин, другой — флорентиец, третий — кастилец, четвертый — норвежец». То есть стать интересным мировой культуре можно, только привнеся в общую симфонию новую, неповторимую ноту от культуры своего народа.

Владимир Короткевич родился в конце ноября... А в начале месяца, а именно 2–го, был день рождения белорусского поэта Максима Лужанина, Александра Амвросьевича Каратая, которому в этом году исполнилось бы 95. Четыре года, как он ушел из жизни. Удивительно интересно было приходить к человеку, входившему в легендарные объединения «Маладняк» и «Узвышша», гостившему у Янки Купалы, сидевшему в «американке», круглой железной камере, вместе с другими «врагами народа», цветом белорусской литературы, узнавшему, что такое сибирские лагеря... А потом были фронт, Сталинградская битва, должность личного секретаря Якуба Коласа, участие в работе ООН... И литература. Мало кто обладал такой энциклопедической эрудицией. Александр Амвросьевич до последнего продолжал читать, думать, писать. И — ценить красоту жизни. Он любил рассказывать об одном из самых ярких моментов, запомнившихся за 90 лет. В юности он шел по ночному Минску. Только что выпал первый снег. Вдруг из–за поворота выехал автомобиль — из считанных, имевшихся в городе. Свет фар скользнул по белому ковру, отразился в каждой падающей снежинке. Все на мгновение стало призрачно–прекрасным... Поэт говорил, что всю жизнь мечтал описать охватившее его тогда чувство, тот таинственный мгновенный пейзаж, — но с такой яркостью не получалось. Каждый ли из вас, уважаемые читатели, сможет всю жизнь хранить подобное воспоминание — и подпитываться его красотой? У Сартра есть такое понятие — «совершенное мгновение». Героиня его романа собирает такие мгновения... Их за жизнь случается всего несколько. Но умение ощутить, сохранить в памяти, понять дано не всем. Поэтам — дано. Поэтому в их книгах хранится красота, как в колодце — луна. Осталось только зачерпнуть...