— Когда происходили волнения в ТЮЗе, я делал очень большой спектакль в Бресте — «В списках не значился». Вообще, стараюсь за такими вещами не следить, потому что это всегда не то чтобы неинтересно, но неплодотворно: как на войне — страдают все. Но проигрывает всегда театр — его атмосфера, репертуар, судьбы людей, которые тратят жизнь и время на выяснение отношений. Мне поступило предложение стать главным режиссером ТЮЗа, я задумался и понял — работы непочатый край. Впрочем, как всегда после войн. Поверьте, я знаю все театры страны, у которых периодически возникают конфликты. На моих глазах, например, проходили распри в театре Коласа. Я как раз выпускал там постановку. В такой ситуации я всегда предлагаю актеру потратить энергию на роль и на спектакль. Иначе он может на собрании выступить более эмоционально и заразительно, чем на сцене. На трибуне, бывает, и глаз горит, и нерв есть, а выходит на сцену — где вера и энергия? Вы же вот только вчера так интересно выступали?
Сейчас надо искать пути, чтобы ТЮЗ снова заработал. Сегодня реально репетируется один спектакль! А труппа состоит из 30 человек. В театре должны работать все. Кто не хочет работать — тот и не работает. Истина проста.
— С чего начнете?
— Владимир Константинович, как вы для себя определили концепцию современного детского театра?
— Приставка не важна — детский, не детский... Главное, чтобы был театр. Есть законы сценического искусства, этика поведения в театре, дисциплины труда. И эти законы никто не отменял. Надо ориентироваться не на целевые просмотры, когда школьников загоняют строем в зал, а на семейные. Будет очень хорошо, если родители с детьми будут приходить к нам и на утренние, и на дневные, и на вечерние спектакли. Сегодня дети с интернетом и компьютером очень опережают театр. Надо очень постараться, чтобы удивить и привлечь их внимание, чтобы они получили от спектакля какую–то новую информацию.
Я рассчитываю на живой контакт со зрителем, с этого театр начинался и, сколько бы ему ни предрекали гибель, на живом, сиюминутном контакте с публикой он держится.
— Модель московского театра юного зрителя вас устраивает?
— Простую кальку снять невозможно. Но то, что московский театр знает полмира и зритель к ним идет, — это факт. Я знаю, зритель в Москве еще более возбужденный и шумный, чем в Минске. Видел, как на дневном спектакле через 15 минут дети вдруг замолкают и начинают пристально следить за тем, что происходит на сцене. Потому что в московском ТЮЗе владеют тайной. Их спектаклям могут позавидовать все московские коллеги.
У нас другой темпоритм жизни. Надо что ли немного внимательнее и нежнее обращаться со зрителем. В Москве его внимание захватывают не церемонясь.
— Будут ли кардинальные изменения в труппе?
— Всегда болезненный вопрос: с одной стороны, театр должен обновляться, подпитываться молодой энергией, но с другой — без старшего поколения невозможно. Все должны работать, и будем искать баланс.
Вообще, я не хочу выступать в роли критика, говорить, что кто–то лучше работал или хуже, но, на мой взгляд, если бы все было хорошо и замечательно и был репертуар, никакого конфликта и не произошло бы. Значит, что–то тлело? Раньше можно было сослаться на цензуру, мол, не пропускают. Сейчас — ставь что хочешь. У меня на рабочем столе лежит 120 пьес. Дай Бог прочесть. Главное, чтобы приходил зритель, заполнялся зал и при всех возникающих спорах игрались спектакли, чтобы здесь, на сцене, было лицедейство, а не лицемерие.
