Сам себя Игорь Бобков определяет так: «паэт, фiлосаф i вандроўнiк». Он утверждает, что «занимается идеями», но многие знают его прежде всего как писателя и поэта, автора книг, заставляющих думать.
Игорь Бобков — старший научный сотрудник Института философии НАН, читает лекции в вузах, защитил диссертацию о виленском позитивисте Яне Снядецком, который очень не любил романтиков. Персонажа для исследований выбрал именно потому, что тот по убеждениям ему очень далек. Игорь вообще любит парадоксы и мистификации. Из его постмодернистского романа «Адам Клакоцкi i ягоныя ценi» согласно предисловию для читателя нет выхода. Бобков переводил Джойса, Селлинджера и Йейтса, авторов загадочных и интеллектуальных.
— Ты насчитываешь три поколения белорусской новейшей литературы. Почему назвал наше поколение «тутэйшых» «разорванным»?
— А я назвал разорванным?
— Да, только что прочитала твою статью.
— Наоборот, мне кажется, это одно из самых цельных и сплоченных поколений, но сплочено оно эмоцией, а не эстетической программой. Потому что представить «в одном флаконе» Глобуса, Сыса, Федаренко, Галю Дубенецкую, Татьяну Сапач и меня очень трудно — это люди и литераторы «с разных планет». Тем не менее есть общая эмоция, я назвал ее «антиколониальным модернизмом». Это эмоция возвращения к своей культуре, домой. Представьте Джойса, который пишет по–гэльски и не уезжает из Дублина, отказываясь от блестящей карьеры в Цюрихе или Париже.
— Наше поколение, чье детство было пионерским, а юность — перестроечной, возникло на стыке эпох, в межвременье, и как бы провалилось в ту временную щель. В начале 1990–х, когда мы должны были издавать первые книги, это оказалось невероятно трудно сделать. Некоторые до сих пор остались с парой тонких сборников на руках. Те, кто пришли в литературу позже, выглядят более уверенно.
— Зато у поколения «тутэйшых» была миссия, которую они выполнили вполне успешно, незаметно для самих себя: сформировали матрицу белорусской литературы, городской, современной. Тот каркас, в который легко было попадать следующим. В 1990–е все увлекались внешними формами, возможностью выхода в мир, и, может быть, это было не самое лучшее время для литературного творчества, которое требует, наоборот, концентрации и ухода в себя. Почти все «тутэйшыя» только в последние шесть–семь лет начали активно давать выход накопленной ими энергетике. Это поколение, тексты которого будут возникать вдогонку эпохе.
— Да, в сравнении с Россией, с ее новым реализмом очевидные отличия.
— Мне кажется, российский новый реализм — это на самом деле старая русская чернуха, просто приправленная слегка трэшем, порногламуром и другими атрибутами. Завидовать я бы не стал. В новейшей белорусской литературе было задано два направления. Первое — это действительно неореализм, представитель его, конечно, Глобус. Не документальная проза, а игра с реальностью. Глобус цепляет, задирает реальность, и то, что та на него все время обижается, показывает успешность стратегии автора. И Андрей Федаренко совершенно блестяще в этом направлении осуществился. Только его проза выстроена вокруг личности автора. Из новейшего поколения сюда можно отнести Югасю Коляду, Насту Манцевич. С другой стороны, есть мягкий белорусский модернизм, который берет начало еще от «Сястры» Кузьмы Чорного. К этому направлению принадлежишь и ты, и Сергей Рублевский, и Борис Петрович, и Альгерд Бахаревич. Себя же я отношу к герметизму, «иному письму». Хотя у нас есть герметичные писатели и поэты, в сравнении с которыми я кажусь себе ясным и прозрачным. Вспомнить того же Михася Боярина.
— Кстати, давно о нем не слышала.
— Он перевел «Бхагавад–гиту» на белорусский язык. Правда, это тоже герметический перевод, до третьей страницы которого не каждая птица долетит. У нас есть и традиция метафизической литературы, что противоречит деревенско–лапотному имиджу. Она берет начало еще от Владимира Жилки, позднего Мицкевича. В одном из стихотворений Франтишка Богушевича я нашел аллюзию на знаменитого мистика Анджея Тавяньского.
— Ты утверждаешь, что сегодня главенствует культура комиксов, то есть поверхностное восприятие, завязанное на визуальном ряде.
— Литературную моду диктуют большие издательства, книжные рынки, задача их — продать как можно больше экземпляров какого–то текста. Для этого книжка должна иметь ясное послание для читателя. Как–то редактор самого снобистского российского издательства Ad Marginem Саша Иванов говорил мне, что хочет издать белорусский роман, но в нем должны быть определенные составляющие, барокко со всякими Нестерками. Текст должен точно соответствовать стереотипу восприятия белорусской культуры продвинутой московской публикой. Издатели так все и просчитывают, отсюда и упрощения.
— А разве раньше так не было? Когда Достоевский и Бальзак писали на заказ?
— Тогда возникали газеты, начала зарождаться массовая литература. Но как реакция появились высокий европейский модернизм и так называемые нишевые, небольшие издательства.
— Иногда то, что не для всех, тоже становится конъюнктурой. Почему в свое время начали скупать картины импрессионистов, кубистов и прочих, не любя их, не понимая? Почему публика ломилась на концерты футуристов, которые ее оскорбляли? Всем хочется почувствовать себя элитой, приобщенными, продвинутыми...
— Это уже не модернизм, это общественный спектакль. Да, многие из кожи вон лезут, чтобы попасть в имидж запрещенного автора. Это действительно повышает продажи и подогревает интерес. Но такая дешевая стратегия срабатывает на месяц–два.
— Представители молодежной субкультуры эмо позиционировали себя поклонниками Достоевского. Сегодняшние хипстеры скупают так называемую «оранжевую серию» — альтернативную литературу, Берроуза, Уэлша, Хантера... И вот издатели этой серии, видя, что подскочили продажи, начали в ней иногда издавать совсем другое, такую «протестность лайт». И ничего, покупают... В упаковке с надписью «Вредно для здоровья» можно быстро продать очень много полезного.
— Главное — понять, с какой стороны баррикады находишься ты. Или с культурным «МакДональдсом» стараешься испечь как можно больше фаст–фуда и впарить доверчивой публике, или держишься своего. Мне кажется, у нас уже не осталось иллюзий, мы видим, как работают эти машины. Нужно искать свое место, не обязательно успешное, но свое. С одной стороны, на наших глазах происходит процесс возникновения белорусской беллетристики, причем очень разной, которая играет с историей, трэшем, политикой. Просветительская литература пытается поучать, а беллетристика искушает, заманивает, увлекает. С другой стороны, белорусская литература всегда оказывалась на баррикаде. Дело в том, что выбор белорусского языка для творчества — это выбор, нагруженный культурно и этично. Практически все наши литераторы, начиная с «тутэйшых», начинали писать на русском и выбрали топос белорусскоязычного литератора именно с этической перспективы: если я не согласен с тем, что этот язык умирает, что я могу сделать? Хотим не хотим — на нас клеймо этого этического выбора, даже если мы герметичные и эстетские. Мы не одни такие в мире, вспомнить хотя бы ирландских литераторов, пишущих на гэльском.
— Расскажи о своей последней повести.
— Это, я бы сказал, сага, которая состоит из четырех больших повестей, объединенных одним героем и эпохой. Надеюсь, в конце года она выйдет книгой, которая будет называться «Хвiлiнка», как реальное минское кафе, культовое в 1980–х.
— Тоже постмодернизм?
— Я думаю, постмодернизм был страшилкой девяностых, так на всякий случай называли все, что немного отличалось от реализма. Мечтаю написать историю белорусской философии. Причем веселую, в духе Ницше и Фуко.
— В ближайшее время может появиться массовая белорусская литература?
— Безусловно, может. Но она скорее будет связана не с беллетристикой, а с теми жанрами, которые во всем мире хорошо продаются: энциклопедии, книги по истории... То, что не обязательно читать, но что украсит каждый дом. Мне иногда кажется, что весь мир играет «на понижение» с белорусской культурой — гладит нас по головке: не волнуйтесь, через сто лет и у вас все будет. А у нас уже есть когорта уникальных литераторов такого уровня, которыми могла бы гордиться любая другая культура.
Советская Белоруссия №126 (24263). Четверг, 11 июля 2013 года.
