Всякая клеточка живой, а, как оказывается, и неживой материи — сама по себе вселенная, в которой есть все: сознание, болезни, катаклизмы, переход в иное состояние, которое люди называют смертью. Только ничего бы не было без маленькой составляющей, которая делает небытие бытием. Это — творчество! У творца простая глина становится божественной субстанцией, в которой проявляются и мысль, и чувства, и душа. Не так давно я зашел к своему доброму знакомому Ивану Якимовичу Миско, как говорится, на вечеринку, ухи поесть, а он мастерски ее готовит, да про жизнь поговорить. Застал его за обычным занятием. Знаменитый скульптор руками разминал глину, и лицо его было каким–то светлым, радостным и одухотворенным. Задал я ему тогда довольно шаблонный вопрос о том, как все–таки происходит процесс творчества, а в ответ услышал остроумные философские размышления...
— Мне как–то рассказал знаменитый скульптор Кербель историю, как ему дали правительственный заказ изваять великого Карла Маркса, а он никак не мог нащупать образ будущей скульптуры. Однажды, когда художник уже собрался уходить домой, измучавшись в бесплодных попытках «увидеть» портрет Маркса, из репродуктора до него долетела фраза: «Эта огромная глыба...» И ее хватило, чтобы скульптор вдруг явственно вообразил себе весь памятник. Он пошел от образа этой самой глыбы, и все у него получилось. Думаю, что подобное происходит у всех творцов. Я — не исключение.
— Скульпторов не иначе как сам Бог из особого материала лепит, ведь они уж точно по его образу и подобию созданы, коль скоро людей способны ваять из глины. Иван Миско какого роду–племени будет?
— Отец Яким работал лесником. Умный был мужик, но неграмотный, как и моя мать. Жили на хуторе, на опушке леса рядом с речкой Волоконькой. Она в реку Щару впадает. Красивейшее место на Слонимщине. Вот там и прошло мое, как принято говорить, босоногое детство. И войну я видел именно там, вокруг своего дома, у речки Волоконьки... Каждый человек наблюдает жизнь со своей колокольни. Меня почему–то с раннего детства волновал восход солнца, тянуло к нему. Забрался как–то на самую большую горку в округе, но увидеть, как оно, небесное светило, выныривает из–за горизонта, не смог. На большие деревья лазил, но все без удачи. Потом захотелось посмотреть, что с другой стороны Земли делается. Решил рыть колодец, но одному это делать невозможно, а в деревне таких любопытных, как я, больше не нашлось. Бывало, лежишь в траве, воздух теплый, запахи цветочные дурманят, жучки и паучки всякие по тебе ползают — и вдруг в небе самолет пролетит. У меня аж дух захватывало, до чего умные и смелые люди есть. Часто сам себя спрашивал: «Зачем я живу на этой земле, маленький и бесполезный, как та букашка?» Вот такие были мои детские фантазии. В моей детской студии однажды на уроке мальчик вылепил фигурку с двумя головами и тремя руками. На мой вопрос: «Зачем человеку две головы?» — мальчик ответил не задумываясь: «Одна отдыхает, а другая работает». «А три руки зачем?» — «Чтобы врагов бить!» Вот такое новое поколение растет, совсем другие они... Фантазия — это мотор любого прогресса. Детям она ближе, естественнее, поэтому они так быстро развиваются и уходят дальше нас.
— Зато мы, взрослые, прощаем врунов и обманщиков, хотя понимаем, что они плохие люди. Мы выстраиваем целую цепочку отношений и определяем себя в ней. Я этого вруна и негодяя обличу, а у него связи — и мне будет плохо. Поэтому я промолчу, черт с ним, с подлецом, его жизнь накажет. Впрочем, мы отвлеклись. Ну смотрел себе Ваня Миско на самолет, и что?
— А ничего! Ни об искусстве, ни о каких–то других подвигах и свершениях я тогда не думал у себя на хуторе близ Волоконьки. Именно в армии, а служил я в Забайкалье, начались мои «университеты». Это был 52–й год. Служил в танковой дивизии знаменитого генерала Драгунского. Мой полк базировался в местности, находящейся на высоте около километра. Воды было мало, ее хлорировали, и все равно солдаты болели инфекционными болезнями, а офицеры брили головы, потому что выпадали волосы. Конечно, это и был тот самый песенный суровый край, суровый во всех отношениях, но и красивый необыкновенно.
— И все–таки какой–то случай должен был произойти, чтобы деревенский мальчик без видимых талантов вдруг стал художником?
— Он таки и был. Построили нас, и какой–то офицер спросил: «Кто может рисовать?» Я вышел из строя. Задание оказалось непростым. На передней линейке плаца нужно было нарисовать и установить портреты всех членов тогдашнего Политбюро ЦК КПСС. Писать нужно было масляной краской на натянутой на каркас простыне. Такой вот немаленький размер. Краски были, а вот нужной кисти не находилось. По счастью, рядом с частью был хутор и там хозяин держал коз, а вожаком стада был крупный козел, у которого росла роскошнейшая борода. Как–то под вечер подговорил солдат, и мы этого козла поймали, прижали его, бедолагу, к земле, и я всю его бороду обрезал. На следующий день хозяин козла пришел в часть с жалобой на хулиганов, которые обезобразили его животное. Солдаты меня не выдали, и я наделал себе множество кисточек, причем это были замечательные кисти. Скажу честно, что простыней я перепортил множество, но задание выполнил. Замполит полка вручил мне билет на поезд с формулировкой: «Предоставить рядовому Миско отпуск как лучшему стрелку», хотя я и в танке–то никогда не был. Зато заочно учился в Москве в художественной школе имени Крупской. Срок учебы был два с половиной года. Но учиться заочно — это все равно, на мой взгляд, что заочно обедать. Кроме диплома, эта форма обучения ничего не дает, особенно для художника. Но в части, особенно после того, как я нарисовал членов Политбюро, меня считали настоящим художником и поручили вылепить метровый барельеф Ленина и Сталина. Купили мне маленький барельефчик вождей, накопали глины, и я начал лепить. Начальству мое произведение понравилось, а генерал Драгунский оценил коротко и ясно: «Похоже!» Он же, когда я подарил ему его же живописный портрет, сказал: «Да у тебя талант ведь нешуточный» — и направил учиться в Минск. Меня взяли сразу на второй курс. Военных тогда уважали, а я был в форме, с танкистскими петлицами и одной ефрейторской лычкой на погонах...
— С историей о том, как Иван Миско стал художником, понятно, а как космическая тема в творчестве появилась?
— Климук однажды пригласил меня в Звездный городок, вот оттуда все и пошло.
— А как вы с этим белорусским космонавтом познакомились, ведь тогда непросто было с великими встречаться?
— Меня познакомили с Климуком, когда он стал дважды Героем Советского Союза. Нужно было устанавливать бюст на родине героя. Вот я и стал лепить этот бюст. Мастерской еще не было, и первый пластический набросок я делал прямо в художественном музее. Он меня тогда и пригласил в гости, в Звездный городок. Бродил по нему, познакомился со многими космонавтами, стал другом семьи Гагариных, часто бывал у них дома... По существу, Звездный городок стал моим домом и мастерской. Я оттуда не выходил, не считая того времени, когда устанавливал памятник Климуку в Бресте, Коваленку в Крупках, создавал мемориал Гагарина на его родине... Потом Климук познакомил с теми космонавтами, которые только готовились лететь в космос. Тогда осуществлялась программа «Интеркосмос», то есть готовились к полету поляки, чехи, болгары, венгры, французы и так далее. Я заболел космосом на всю жизнь. А за свою серию портретов космонавтов и иных космических сюжетов получил звание заслуженного деятеля искусств БССР.
— Вы говорили, что лепили космонавтов до полета, но ведь было всегда два экипажа: основной и дублирующий. Могли ведь и не тех изваять?
— В принципе, так могло быть, но я имел такой нюх, что ни разу не ошибся! Говорили, что, если Миско стал работать над портретом, значит точно полетит именно он. Поэтому работал либо у себя в гостиничном номере, либо у космонавта дома. Никто не должен был знать об этом. Я был засекреченным донельзя. Помню, лепил французского космонавта Жан Лу Кретьена, он тогда не в первый раз летел в космос. Начали работать на свежем воздухе, но набежали тучки, подул ветерок, и Жан мне говорит: «Пошли, Ваня, в мастерскую, боюсь простудиться, а мне через две недели на Байконур лететь». Опасались за свое здоровье, хотя были самыми здоровыми людьми на планете.
— Судьба дублеров всегда ли была счастливой?
— Трагичные бывали судьбы. Вы ведь понимаете, что готовились одинаково, все делали вместе, были равными, а тут один получает полный мешок славы, а другой — полную безвестность. Многие из них страдали и даже погибали из–за того, что не были востребованны. Это я говорю об иностранных дублерах. Наши, советские космонавты, не полетели сегодня — летели завтра. Так, Титов был дублером Гагарина, а потом стал космонавтом номер два, героем и генералом.
— И этих великих людей XX века вы лепили из такого простого, очень земного материала — из глины? Кстати, а сколько его нужно скульптору?
— Две тонны хватит на всю жизнь. Чем больше глину ты мнешь, тем она лучше, мягче, податливее. Ну, скажем, как женщина, за которой ты ухаживаешь, которую ты лелеешь, ласкаешь. Чем она тебе ответит? Правильно, тем же. Так и за глиной нужно ухаживать каждый день: увлажнять ее, от солнца закрывать, а главное — руки к ней прилагать, тогда она живет. Для кого–то глина — почва, грязь, налипшая на сапоги, а для скульптора она — золото, благородный материал, из которого рождаются образы, великие произведения...
— Бывает ли глина счастливой?
— Конечно, но только в руках мастера. Хорошая, ухоженная глина поднимает настроение скульптору, и он через кончики своих пальцев передает ей свое состояние души. Глина и скульптор едины, их разъединить нельзя. Рассказывают, что Заир Исаакович Азгур, когда лежал в больнице, перед своим уходом из жизни попросил принести ему ведро глины. Потом стал мять ее в руках, и лицо сквозь страдания озарилось радостью.
— Что для вас, Иван Якимович, Минск?
— Это мой большой дом, который я люблю и не променяю ни на какой другой, даже более красивый и богатый. Да что город, я даже улицу не могу поменять, мастерскую свою на Интернациональной ни за что не брошу. Здесь все мое. Здесь столько побывало моих дорогих друзей: и космонавтов, и спортсменов, и артистов, и ученых, и просто добрых людей. Их дух незримо существует среди моих скульптур, набросков и даже вот здесь, у моей печки, где столько сварено ухи за мою долгую жизнь, что можно, наверное, накормить полгорода. Не так давно во дворе прокладывали теплотрассу и обнаружили на глубине трех метров старинную кирпичную стену, которая шла в сторону площади Свободы. Добыл один кирпич, плоский, как блин, но большой. Говорят, что это плинфа, из которой строили дома в XII — XIII веках. Так что моя мастерская, словно сторожевая башня древнего Менска, охраняет город. Куда же я отсюда уйду...
