Только что Хабенский получил «Нику» за лучшую мужскую роль. Фильм Велединского «Географ глобус пропил» становится одной из самых титулованных российских картин, а учитель Служкин – самой звездной ролью Хабенского, который, впрочем, и так не обойден славой. Оба «Дозора», «Убойная сила», «Женская собственность» – провальных ролей у него нет, а в театре он только что показал премьеру зюскиндовского «Контрабаса», где умудряется на протяжении двух часов сложнейшего моноспектакля держать публику в неослабевающем напряжении. При этом меньше всего Хабенский похож на звезду. В нем потому и узнают себя все постсоветские мужчины, что он – даже когда играет Адмирала, в котором угадывается Колчак – словно только что шагнул на экран из нынешней мутной, нервной и неправильной жизни.– Костя, во-первых, позвольте поздравить...
– Спасибо. Это все Велединский.
– А вот один чудесный артист – Смоляков, будем откровенны, – говорит: перед Хабенским поставь камеру, пусть он просто ходит – и все равно будет интересно...
– Я рад, если так кажется. Но в «Географе» продуманы каждое слово, каждый поворот головы. Продумывали Велединский, я и автор романа Алексей Иванов, которому приходилось одновременно вспоминать себя двадцатипятилетнего и при этом переписывать роль на меня, почти сорокалетнего. Так что Служкин – многоступенчатая конструкция. Но когда я преподаю своим студийцам, я, пожалуй, тот же самый Бивень...
– А что значит это пресловутое «бивень»?
– Шут.
– Чем вы объясняете такой успех этой картины?
– Успех никогда нельзя объяснить, и не верьте тому, кто это пытается делать. Успех – это звезды сошлись. Если все-таки пытаться нащупать логику – это фильм, который противоположен так называемому фестивальному жанру. Фестиваль, или артхаус, – это когда предельно сложно рассказано о простом. Ну а тут – о сложном рассказано самым простым языком, и вдобавок рискну сказать, что это фильм человечный. Для меня он весь в одной реплике. Помните, там дети прошли пороги – и Служкин вытаскивает давно не работающий мобильник и говорит вдруг: «Давно я маме не звонил...» Этого нет в романе, режиссер придумал. Но для меня в этом весь Служкин. И в том, конечно, что он не соблазнился десятиклассницей, которая ему отдается. Случись у них любовь – я был бы за него только рад. Но это было бы плохое кино.
– Мы тут искали нечто общее у всех ваших персонажей.
– Нашли?
– Раздражительность.
– А пожалуй.
– Угрюмость.
– Вот это нет. Нервность – да. Меня можно завести и даже вывести из себя, если действовать целенаправленно. Нельзя потом только сделать вид, что это получилось случайно.
– А какие ваши герои вообще на вас похожи?
– Те, которые больше всего непохожи. Объясню. Я не знаю себя, не знаю, где я. Мне все время интересно, какой я. Если по роли видно, что я сам себе удивляюсь, – тогда да, это про меня. Если я смотрюсь органично – значит, играю другого человека, с другим опытом. Не знаю, насколько у меня получилось это объяснить.
– Вполне получилось. Вот Адмирал – вполне вы.
– Там это требовалось. Обычно как? Играешь одно, думаешь другое. Но Андрей Кравчук, поставивший «Адмирала», – настаиваю, серьезный режиссер. У него надо играть Колчака и становиться Колчаком. То есть не совсем Колчаком, конечно, – не то мне пришлось бы для полного перевоплощения учить восемь языков и наживать ревматизм в ледяных водах, – но действительно становиться этим обобщенным Адмиралом. Носить корсет до кровавых мозолей на плечах. Делать обреченное дело. Я к «Адмиралу» отношусь как к очень серьезной работе – и в сериальном, полном варианте она такая и есть.
– А вы могли бы делать обреченное дело? Как Турбин, скажем?
– Не знаю, насколько я Турбин, но имеет смысл браться только за дела с минимальными шансами.
– Лиза Боярская рассказывала, что на площадке вы мгновенно включаетесь в работу – словно рычажок повернули. Этому учат или...
– Она так сказала? Никогда не замечал. Но вообще есть один способ сосредоточиться: включить воображение. Это действительно быстро делается, ты сразу выключаешься из жизни и попадаешь в материал. Но чтобы я мог его включить – там должен быть мир, который меня заинтересует. На худой конец жанр, в котором есть вызов. Вот за «Дозоры» я взялся только из-за жанра, в котором прежде не работал никогда. Это было фантастически интересно. Все придумывалось на месте, в абсолютном отрыве от сценария, и честь и слава Бекмамбетову, что он смог из этого собрать кино. Хорошее, кстати, кино, очень неожиданное. Спецэффекты, которые в Штатах стоили бы миллионы, делались за три копейки. На ходу выдумывались приемы – когда герой до неузнаваемости меняется, ему просто залепляют лицо снегом. Стряхнул снег – а там другой человек. Все понятия не имели, что такое «выйти из сумрака». Каждый представлял это по-своему. А наибольшее удовольствие – это было, конечно, играть с Тюниной эпизод, где мы обменивались телами.
– Отлично она вас там изображает, а это ведь трудно...
– Положим, меня не так трудно изобразить. Миша Пореченков, будучи совершенно другим по фактуре, копирует меня безупречно. А вот мне поиграть в Тюнину было очень увлекательно – я специально сидел на съемках эпизодов, где меня не было, а только она.
– Вам нужно жить в театре, состоять в труппе – или вы могли бы уже существовать за счет кино?
– Зарабатывать мог бы в кино, но работать надо в театре. И слава богу, что с Олегом Табаковым мы находим общий язык. На прошлый год он меня фактически отпустил из репертуара, оставив только «Трехгрошовую оперу», но поставил условие – что в новом сезоне я вернусь с новым названием. И я принес «Контрабас».
– Костя, а зачем? Ведь вы дико там выкладываетесь, там сложнейшая машинерия – стоит ли эта пьеса того?
– Безусловно, стоит, потому что она про самое главное. Про самого Зюскинда, кстати, про личную коллизию, которую каждому так или иначе приходится проходить. Иногда надо отойти в сторону, бросить дело, которое на самом деле не твое, или жизнь, которая на самом деле не твоя... А этот герой, чей монолог я играю, не сумел отойти. И в результате жизнь прошла мимо. Так что это о-го-го какая пьеса. Насчет физической изнурительности... Ну да, это не самый легкий спектакль. Но когда у тебя есть физический контакт с залом, когда вы обмениваетесь энергиями – это так тебя вычищает, прополаскивает, что потом чувствуешь себя много лучше.
– А вам случалось выздоравливать на сцене?
– Ну это вам каждый расскажет. Вышел на сцену – болезнь осталась где-то там.
– А потом навалилась с удвоенной силой.
– Не всегда. Чаще наоборот, доброжелательность зала – если она есть – лечит все. Я и артистом стал, поймав впервые эту волну. Знаете, как я вообще оказался на сцене? Я был, что называется, ленинградским неформалом.
– Ходили с крысой на плече и слушали группу «Алиса».
– «Алису» помню, крысу – нет... Но вообще мог, да. Если не было других способов обратить на себя внимание – могла быть и крыса. Невский, Казанский собор, Ротонда на Гороховой – традиционные питерские места, где все со всеми встречались. И как-то меня водоворотом этих знакомств занесло в театр «Суббота», где я работал монтировщиком декораций. Однажды мне дали там кого-то заменить, сказать со сцены одну реплику. Я сделал все безобразно, но поймал эту волну зала – и с тех пор уже ничем другим не увлекался.
– А вот Райкин говорит, что в актере главное – притягивать внимание. Вот просто он вышел на сцену, сел в углу – и все смотрят только на него.
– Это называется магнетизм, да. И это дается от природы. Но, знаете, если не работать, то как дается – так и отбирается.
– Костя, а вот сейчас будет довольно страшный вопрос. Вам не кажется, что если человек не играет, не пишет, не музицирует, вообще ничего не творит – то его жизнь лишена смысла?
– Не кажется, конечно. А слушать всех этих, которые играют и музицируют, кто будет? Смысл жизни человека – это вообще-то смотреть, и видеть, и понимать... то, что ему показывает Бог или театр... А без этого зрителя какой смысл во всем? Я думаю, человек и создан в качестве такого зрителя.
– Вас тяготит, что некоторые роли прилипают, вот как прилип к вам одно время Антон Городецкий? Надо же потом отдирать этот образ...
– Знаете, хуже – если вообще ничего не прилипает. Это подарок судьбы, если появилась такая роль, по которой тебя знают. Прилипло – значит получилось. А уж потом, само собой, надо пробовать новое и заново все доказывать.
– Вы и сказали как-то, что профессия сволочная, потому что каждый раз все доказывать заново. Интересно, вы сыну пожелали бы такую профессию?
– Ну не вижу себя агитатором за какую-то профессию... Но вообще я ее ругать не стану. Знаете, почему? Во-первых, всегда есть второй дубль или второй спектакль, и если не вышло – ты можешь переиграть, довести до ума в процессе. Есть профессии единственной попытки – там без дубля, и это самое страшное. А во-вторых, это же не медицина, не разминирование, в конце концов... Если ты плохо сыграл – от этого никто не умирает. Так и запишите: работа лучше многих.
Дмитрий БЫКОВ, Валерия ЖАРОВА.
Советская Белоруссия №79 (24462). Суббота, 26 апреля 2014 года.
