...Мудрый, очень грустный, но волевой взгляд. Морщинки под глазами, горестные складки у рта. Таким запечатлел Янку Купалу его современник - художник А.Бразер. Символичный в некотором роде портрет, написанный в 1932 году, к 50-летию народного поэта, успевшего не только изведать славу, но и побывать за хрупкой чертой бытия.Мы хотим дополнить образ песняра, показав его пишущим не стихи, а прошения. Не поэмы, а показания - в том числе и данные на допросе в ГПУ, которые до сих пор не публиковались в периодической печати. (Стиль и орфографию оригиналов сохраняем. - Прим. авторов.)
"В Главное управление
по делам печати
Прошение
Представляя при сем в Драматическую цензуру три экземпляра комедии "Па›лiнка", покорнейше прошу разрешить таковую к постановке на сцене.
Проситель Ив. Луцевич.
С.-Петербург,
5 ноября 1912 года".
Два с небольшим месяца спустя поэт ходатайствует перед цензором уже по поводу драмы "Блуднiкi".
Не будем пока разражаться гневными тирадами насчет самоуничижительной лексики - век назад в моде был подобный слог служебной коммуникации. Обратим внимание лучше на очередное прошение, адресованное 2 февраля 1915 года редактором "Нашай нiвы" И.Луцевичем в Виленский окружной суд. Накануне комитет по делам печати наложил арест на номер за 16 января, усмотрев в опубликованной статье "Думкi" "распространение заведомо ложных сведений о деятельности правительственного установления или должностного лица, войска или воинской части" с целью "возбудить в населении враждебное к ним отношение".
Уподобившись искусному адвокату, Купала выстраивает на бумаге неопровержимые аргументы: "В напечатанной статье решительно нет никаких заведомо ложных сведений о деятельности какого бы то ни было правительственного установления или должностного лица, а тем более о деятельности какой-либо воинской части, так как по условиям переживаемого Россией момента все статьи подвергаются предварительной военной цензуре, которая, без сомнения, не допустила бы напечатания чего-либо возбуждающего враждебное отношение к войску или воинской части и, конечно, к правительству".
Знающий политес редактор шлет послание и виленскому приставу, сообщая, что "ни газетчиками, ни редакцией" арестованный номер "не продавался".
Но вот декорации эпохи сменились: нет приставов - есть комиссары с наганами.
И есть голодные поэты.
Попавший в Смоленск Иван Доминикович 1 июля 1918 года хлопочет перед "заведывающим Подотделом хлебфураж Отдела снабжения Западной области о принятии на службу... на должность агента". И добавляет: "Занятие это - моя специальность. Билет Смоленской биржи труда за ј 403".
Поэта уважили - дали должностишку.
Чреватым, однако, вышло ремесло. 6 августа 1918 года слабой рукой поэт выводит жалостливые строки: "23-го июля с.г. я был командирован Отделом снабжения Западной области в Курск и Курскую губернию за сахаром и другими продуктами. Пробыв в командировке несколько дней, я в дороге сильно заболел и, возвратясь домой, слег в постель. Болезнь моя оказалась дизентерией в сильной форме... Ввиду вышеизложенного отчет с командировки будет мною представлен при первой возможности, как только встану с постели и смогу вступить в исполнение своих обязанностей".
Выходит, и сахар бывает с горьким привкусом. Привкусом страшных вопросов: у кого отбирали продукты, как это делали, что творилось в душе попавшего в продагенты поэта?
В 1919 году после объявления БССР Купала перебирается в Минск, устраивается переводчиком в правительственный "Вестник...", выходящий на четырех языках: белорусском, русском, польском и еврейском. Но в связи с переходом "Вестника" на русский язык оказавшийся без работы лирик бьет челом насчет должности "заведующего библиотекой при Белорусском народном доме на Конной площади".
Поэта трудоустроили, вот только жалованье задерживали. Ну а как без жалованья-то? И 20 октября 1919 года он обращается в Белорусский национальный комитет, в чье ведение перешла библиотека "Беларускай хаткi", с просьбой выплатить ему и помощнице Стефании Якобини "належную пенсiю за час з 13 верасня па 13 кастрычнiка › суме, якая будзе ›стано›лена Камiтэтам". Добавляя при этом: "аванса атрымалi: Луцэвiч 540 руб. керанкамi, п.Якобiнi 500 руб. керанкамi".
Вскоре в ход пошли - ситуация-то в Минске меняется, как декорации в пьесе "Тутэйшыя", - марки. Выписавшийся весной 1920 года из земского госпиталя (три месяца боролся за жизнь с тяжелым перитонитом) Луцевич 22 апреля берет в руки перо, чтобы начертать очередное прошение Белорусскому национальному комитету - об авансе "на выдаткi па выдаванню "Беларускага жыцця" у суме пяць тысяч марак (5000мк)", а затем - для издания еженедельника "Рунь".
4 ноября 1921 года (в Минск снова вернулась советская власть) возглавляющий Литературную комиссию при Академическом центре Купала опять вынужден бить челом. Вместе с редактором журнала "Зоркi" З.Бядулей он ходатайствует перед Белорусским отделом Наркомпроса о печатании "у 5-й савецкай друкарнi" журнальных материалов, рукописи которых задержаны в Госиздате, хотя в типографии наборщики сидят без работы. Романтичные литераторы, еще не зная, что ждет национальную литературу в ближайшем будущем, даже добавляют фразу насчет необходимости "прыняць крокi процi такiх перашкоджання› у справе беларускага друку".
В 1925 году Купале присвоят звание народного поэта Беларуси, освободив от всех должностей и назначив пожизненную пенсию, что по всем приметам предполагает бессуетное служение поэтической Музе.
А в 1930-м попытаются навесить ярлык буржуазного нацдема.
Глухим ноябрьским днем Ивана Доминиковича вызовут в органы - для дачи показаний по делу "Союза освобождения Беларуси". И он даст их - напишет то, что долгие годы будет оставаться тайной.
"После освобождения советскими войсками Белоруссии от немцев, я в начале 1919 г. переехал на постоянное жительство в Минск из Смоленска, где служил в Наркомпроде агентом по продовольствию. В Минске я поступил заведывающим библиотекой при клубе "Белорусская хатка", чем и был до занятия Минска белополяками. Библиотека эта через некоторое время перешла в ведение отдела народного образования при городской управе, сам я выехал в деревню, где, пробыв до поздней осени, я вернулся опять в Минск. Но в конце декабря я сильно заболел и пролежал в больнице три с половиной месяца, борясь со смертью.
По выходе из больницы тяжелые материальные условия заставили меня подумать о работе. Мне предоставили место редактора литературно-художественного журнала "Рунь". ...Белоруссия была освобождена от белополяков советскими войсками, я остался жить в Минске снова при Советской власти и с искренней и твердой верой в окончательное торжество пролетарской диктатуры".
Пусть следователь отдохнет, а мы вместе с Иваном Доминиковичем позволим горько-иронично усмехнуться. Вот и слетел больше похожий на лозунг, чем на нормальную речь, новояз с поэтических уст. Как доказательство лояльности Советской власти.
Но следователю этого мало - он ждет признания в крамольном сочинительстве.
Придется пройти и эту Голгофу.
"Кажется, в 1921 году мною было написано стихотворение "Перад будучыняй". Причиной того, что в нем ярко выразилась националистическая окраска, было то, отчасти, что территория БССР была в то время только из шести уездов бывшей Минской губернии. К тому же презрительное отношение реакционных элементов населения к белорусскому языку и белоруссизации способствовало такому настроению. Впоследствии, разумеется, мне и в голову не приходило написать подобное стихотворение.
В 1922 г. мною была написана пьеса "Тутэйшыя", в которой я задавался целью высмеять приспособляющегося чиновника и отобразить в шутливой форме некоторые моменты переходного времени. Пьеса эта была поставлена в театре наспех и непродуманно и прошла незаметно. Возможно, не все места в ней я и сам как следует оформил. Вообще, пьеса эта не удалась мне".
Вот и еще раз выдавил из себя не раба, а признание. Теперь главное - прикинуться простачком, не выдать друзей.
"Кто бывал у меня? Бывали партийные и беспартийные. Из партийных - т. Жилунович, Чарот, Прищепов, Балицкий, Ульянов, Василевич, Стасевич, Шипила и др., из беспартийных - Некрашевич, Колас, Лесик, Ластовский и др. Бывали они у меня в большинстве случайно, очень редко по приглашению, как например во время моего юбилея. Что делали? Играли в карты (воза, преферанса), в шахматы, пили, закусывали, к тому же, как многим известно, я сам время от времени люблю выпить".
Ну вот бухнул речь - будто и впрямь чарку опрокинул. Теперь можно и голос повысить.
"Бывали все у меня открыто, перед никем это не скрывалось, как и всюду между знакомыми водится. И я никак себе уразуметь не могу, чтобы такое обыкновенное явление, как посещение знакомых, в том числе и ответственных партийцев, считалось подозрительным и незаконным".
Да вообще - чего ради юлить, унижаться, лебезить?
"Писал же я 25 лет о Белоруссии не помещицкой, не кулацкой, а о трудовой, батрацкой, призывая к борьбе за лучшее будущее, за освобождение из-под ига капитализма и царизма. Такой упрек, как тот, что из моих произведений появляются иногда цитаты в дефензивной прессе Западной Белоруссии, является незаслуженным и может постигнуть любого писателя СССР. Ведь белогвардейская пресса самым нахальным образом перепечатывает русских советских писателей и винить этих писателей не приходится".
Пожалуй, крутовато загнул. Пора опять лояльность проявить. "В заключение скажу, что работая в советских организациях, я исполнял свои обязанности самым добросовестным образом, насколько позволяли мне силы и способности, сплачивая этим свой долг партии и Советской власти за предоставленную мне возможность жить и трудиться в СССР".
Допрашиваемый поэт перевел дух и поставил подпись: Янка Купала. Именно Купала, каким знают его читатели и народ, а не Луцевич. И дату - 15 ноября.
А через четыре дня, 20 ноября, в своем уютном доме под тополем на улице Октябрьской, 36а вскрыл живот.
Поэта спасли.
До лестничного пролета в гостинице "Москва" остается 11 лет и 7 месяцев...
