Командировка в старость

Сын подарил мне трубку и сказал:

"Представляю тебя с этой трубкой в кресле-качалке у камина". Я поблагодарил за замечательный подарок и про себя подумал: "Ну вот... Приехали!.." С тех пор как-то внимательнее стал всматриваться в лица стариков, вслушиваться в то, о чем они говорят, словно примериваясь к новому состоянию, новой компании - каково там, что там, какие люди, какие проблемы.

Мир людей пожилых распахнулся передо мной и аккуратно стал поджидать, пока не переступлю порог, понимая, что никуда я не денусь - переступлю!.. Не могу сказать, что в этом новом для себя мире почувствовал себя уютно, в нем почему-то все толкались. Толкались в троллейбусе, в магазине, на улице, даже дома стал замечать: все время не успеваю сделать шаг в сторону, оказываюсь на пути то у дочери, то у жены. Понял: они все из параллельного мира молодых, живут с иной скоростью, быстрее. Я тоже совсем недавно жил с этой скоростью. Сейчас не успеваю, поэтому сталкиваюсь, вызывая раздражение и раздражаясь сам. Нужно, следовательно, быть аккуратнее, не соваться в толпу, в толкучку. Хорошо сказать, быть аккуратнее, не соваться - именно там, в толпе, в толкучке, в свалке идет борьба за блага жизни - если стоять в сторонке, оберегая собственные бока, тебе ничего не достанется. Подумать-то я об этом подумал и оценил справедливость мысли, но в свалку отчего-то соваться расхотелось: то ли ценности, за которые идет борьба, показались не слишком ценными, то ли азарта в крови поубавилось. Но голос, который принадлежал мне же самому, но как бы стоящему чуть в стороне и поглядывающему на себя чуть сбоку, подначивал: "Экий, однако, чистоплюй! Если на себя наплевать - подумай о семье, у тебя перед ней обязательства".

Это был аргумент серьезный, заставивший сделать, что называется, еще одну попытку... Одну, другую, третью... Каждый раз, увы, неудачную. Однако "пир жизни" шумел где-то в стороне. Подумал: ладно, пусть так, пусть стерлись клыки и одрябли мышцы, но есть же у меня то, чего нет у азартных молодых особей, есть выращенная во время предыдущих схваток мудрость и прозорливость, они чего-то стоят? Оказалось, что то ли мудрость была ненастоящая, то ли прозорливость мнимая - они тоже не имели цены, на них тоже не находилось "покупателя". Понял: пришло время переоценивать ценности. Стал прикидывать, как же жить дальше? Выяснилось, жизненные потребности основательно ужались. Ушло желание переменить мир вокруг себя, эдакий максимализм, присущий молодости. Исчезло желание всегда и во всем быть победителем, пришло успокоение - мир переменить невозможно, он будет жить и развиваться по своим законам, от меня и от моих желаний нисколько не зависящих. Пришлось научиться довольствоваться малым: оказалось, что ничего страшного в этом нет. Отчего-то чаще стал вспоминать фразу из рассказа Бабеля о стариках, которые сидят на лужайке, наблюдая, как по зеленой травке гуляют кони и женщины и, как ни странно, эти слова стали нравиться, перестали вызывать активное неприятие. Наблюдать, любоваться, оценивать, анализировать. Результаты анализа и наблюдений оказались самодостаточны, игра мысли подтверждала факт собственного существования. Помните знаменитое: "Я мыслю, следовательно, существую". Расхотелось навязывать кому-либо свои умозаключения. Даже беседуя со своими детьми, стал воздерживаться от мудрых советов - в конце концов у них собственная жизнь, в перипетиях и сложностях которой, по всей видимости, они ориентируются лучше, чем я с моим опытом, накопленным совсем в другой жизни. Перестал обижаться на слегка покровительственный тон студентов, которым читал лекции, понимая, что то, что им рассказываю, они обнаружат в своей памяти много позже, когда устанут от немыслимого стипль-чеза жизни, в котором сейчас чувствуют себя уверенно и комфортно. Тогда, может быть, мои странные для них сегодня сентенции вызовут понимание. Может быть... А может, и нет, в конце концов все они, молодые, имеют собственное неоспоримое право на собственные ошибки и пока не совершат отпущенное им судьбою количество этих ошибок, никому на слово не поверят. Пережив все эти метаморфозы, словно змея, поменявшая кожу, почувствовал себя более или менее комфортно. Новая "кожа" нигде особенно не жала, не топорщилась, не мешала съежившейся амплитуде движений и страстей. И все было бы хорошо, но какое-то одно слово, которое подспудно тревожило и, может, поэтому не выкристаллизовывалось, не находилось, мучило память и душу. Я искал это слово, которое, как мне казалось, должно было обозначить нечто очень важное в моей новой жизни, искал, перебирал, пробовал слова из одного синонимического ряда на плотность, на звучание, прикидывал и так и эдак их смысловую активность и не находил. А может, боялся найти, поскольку уж больно непривычным было то слово, которое искал. И только смирив гордыню, услыхал его...

Милосердие - вот слово, к которому так долго брел, которое нащупывал вокруг себя и не находил. Готово ли наше общество быть милосердным к старикам, больным, инвалидам, ко всем немощным и убогим? Я знаю, эпитеты "немощным и убогим" вас царапнули, вызвали чувство активного неприятия. Я же написал их специально, поскольку это понятия библейские, понятия, наиболее точно отображающие смысл и суть явления, определяющие людей, не имеющих силы выжить самостоятельно и потому доверенных Богу, живущих у Бога, значит, нашими с вами заботами, милосердием, любовью...

О какой любви, о каком милосердии, однако, может идти речь, когда недавно был свидетелем судебного процесса, где дети отсуживали жилплощадь у матери. Они находили аргументы, убеждали судей, что мать слишком многого хочет, что если не выселить ее, то разделить лицевые счета совершенно необходимо, поскольку дети - в данном случае дочь и зять - не собираются оплачивать ее счета за электричество и тепло. О какой любви может идти речь, если сами старики порой упражняются в писании жалоб друг на друга, доказывая, что сосед получает некую льготу совершенно незаслуженно, что лекарства бесплатные ему выдают зря, что внучку в институт устроил по блату...

Мир без милосердия... Мир, где юность жестокосердна, а старость зачастую агрессивна... Где люди стремительно утрачивают чувство уверенности в себе, чувство собственного достоинства. Не знаю, как вам, а мне этот мир не нравится! Но поделать с ним я ничего не могу. Так же, как, думаю, и вы. Но делать что-то надо. Что?

Я озираюсь вокруг и не вижу ничего, кроме наших с вами лиц: растерянных, расстроенных, желающих помочь и ближнему, и себе, но не знающих, как и каким образом это сделать. Мы готовы возлюбить человечество, но стесняемся своих чувств и порывов души, когда они направлены на нечто, что нам кажется малым и обыденным. Думаем: "А что мы можем? Что зависит от нас?" И с горечью соглашаемся с собственным бессилием: "Да ничего!.."

Хотя это вовсе не так!

Открываю Евангелие и читаю: "Истинно, истинно говорю вам, кто напоит одного из малых сих только чашей холодной воды (...) не потеряет награды своей". Слова, обращенные к Апостолам, обращены и к нам, потому что в мире, в котором так мало добра, в котором не на кого уповать бедному и слабому, сами люди должны спасаться, прежде всего делая и проповедуя добро.

Сейчас, когда собственная жизнь близка к сумеркам, знаете, что не дает покоя, мучает сердце? Не то, что книжки не написал, что фильм не снял, который так хотелось сделать, не то даже, что учеников не вырастил, не передал молодым своего умения, своего знания - в конце концов сами все постигнут, сами всему научатся, набивая шишки и страдая от этого. Более всего мучаюсь, вспоминая, как ожидал меня дома заболевший отец, как его глаза искали меня, когда забегал на минутку его проведать, как хотелось ему поговорить со мной, может, прикоснуться, погладить, как хотелось ему поддержки, ласки и помощи - он то знал, в какой путь ему вскоре собираться. А я отделывался бодряческими фразами, уверениями, что все будет хорошо. Я все время куда-то спешил, мне все время было некогда, занят был "великими" делами. А на поверку вышло, что самое великое для меня дело осталось несделанным, что самым важным было просто посидеть да поговорить с отцом, поддержать его не лукавыми словами утешения, а простым пониманием, ощущением моей с ним неразрывности.

Малость? Конечно! Но именно эта малость, вернее, то, что этой самой малости недостало во мне, когда она так нужна была отцу, мучает более 20 лет, которые прошли со времени его смерти. И не знаю, кому больше эта малость была нужна?.. Ему ли, уходящему, или мне, оставшемуся и терзающему себя до конца жизни тем, что именно этого и не сделал, именно этого не понял в своей суетной погоне за чем-то, что казалось значительным и важным. Сейчас, перечитывая проповедь православного златоуста Архимандрита Иоанна (Крестьянкина), его "Слово о малом доброделании", удивляюсь, как все просто, как доходчиво и понятно: "Оттого я сейчас пою гимн не добру, а его незначительности, его малости. И не только не упрекаю вас, что вы в добре заняты только мелочами и не делаете никакого великого самопожертвования, но, наоборот, прошу вас не думать ни о каком великом самопожертвовании и ни в коем случае не пренебрегать в добре мелочами".

Если вдуматься, отец Иоанн говорит нам: не озирайтесь в поисках того, кто подаст вам помощь, не ищите, какое бы великое добро сделать для человечества, уповайте прежде всего на себя, на свою душу, открытую добру и способную дарить добро. Не приценивайтесь, что дороже, что дешевле, поскольку кто знает, что в результате окажется самым важным не только для ближних, но прежде всего для вас самих?..