Очередной тревожный сигнал в сектор по охране детства управления образования администрации Заводского района поступил рано утром. 3–летнюю Лизу мать уже несколько дней не приводит в детский сад. «Видно, опять запила», — вздыхает главный инспектор Оксана Швайдюк. И мы едем с ней по сонным минским улицам в переулок Кабушкина.Нехорошая квартира
Минут пять вместе с сопровождающей нас старшим инспектором по делам несовершеннолетних районной ИДН Галиной Радченко настойчиво стучим в дверь (звонок не работает). Наконец щелкает замок, и мы вдыхаем удушливый запах — смесь перегара и затхлости. Мутный взгляд появившейся на пороге женщины. Сразу и не поймешь, сколько ей лет: черты лица словно расплавленные, характерный узор из лопнувших сосудов на лице красноречиво свидетельствует о солидном алкогольном стаже.
В соседней комнате, укрывшись засаленным одеялом, храпит сожитель, отец Лизы. «Вставай», — белокурая девчушка пытается добудиться спящего пьяным сном папашу. Тщетно. Единственный трезвый человек в доме — бабушка Лизы Нила Владимировна, которая пришла проведать внучку, а заодно и своего пропащего сына.
Первым делом инспектора заглядывают в холодильник: есть ли продукты? На полках — лишь залежавшиеся объедки, припасенные, надо думать, на закуску к похмельной рюмке. На кухне девочка, увязавшаяся за гостями, спотыкается о бутылки из–под дешевого вина. От всего этого на душе тошно...
— Собирайте дочку, мамаша, — Оксана Швайдюк вынуждена принять решение, которого мы так боялись по дороге сюда. — Дальше тянуть некуда. Не может ребенок находиться в такой обстановке. Одумаетесь — вернем девочку.
— Дождались! — Нила Владимировна не в силах сдерживать эмоции. — И как только сердце не разорвется? Да, видно, по–другому вас не образумить!
Мать Лизы дрожащими руками (то ли от волнения, то ли с похмелья) складывает детские вещи в пакет. На пунцовых щеках — ручейки слез.
— Не верю я этим слезам, — неожиданно резко говорит Оксана Геннадьевна, усаживая нахохлившуюся Лизу в машину. — Грош им цена. Не пройдет и пару часов, как она снова напьется до безобразия.
Выдержать взгляд Лизы, в котором застыла недетская тревога, невозможно. И все же пассажиры «газика» вздыхают с некоторым облегчением: обошлось без скандала. Между тем в практике Оксаны Швайдюк бывало всякое: пьяная родня ребят, которых ей доверено охранять, и в драку лезла, и с ножами кидалась...
Социальный приют
В социальный приют мы приезжаем к обеду. Малыши заканчивают занятия с социальным педагогом. Ребята постарше шумной гурьбой спешат из школы. День–два, максимум неделя — и большинство привыкает к четкому распорядку дня. Некоторым, правда, дисциплина — завтрак, обед, ужин и сон по расписанию — дается с трудом. Ведь раньше–то как жили? Не ели — перехватывали на ходу что придется. Спали и то не каждую ночь: разве уснешь под звон бутылок и рев пьяной компании?
Случается, новички убегают. Чаще по привычке — из дому тоже бегали.
— Приют — не тюрьма: на окнах нет решеток, на дверях — замков, — говорит Марина Юсупова, заместитель директора социально–педагогического учреждения администрации Заводского района, при котором существует приют. — Только идти–то нашим детям некуда. Домой? Там знакомая картина: пьяные, равнодушные родители, пустой холодильник, грязная постель. В большинстве случаев беглецы возвращаются сами. Тех, кого обратно приводит милиция, — единицы.
По словам Марины Ивановны, каждый случай в ее практике — трудный. К примеру, маленький Артем первые четыре года жизни провел в доме–склепе без света и отопления. Из мебели в 4–комнатной квартире было всего 2 кровати. Этот малыш долго привыкал к нормальной жизни — учился держать в руке вилку с ложкой, спать на простыне, играть в прятки и в солдатики. Теперь ребенок в приемной семье. А родная мать даже не явилась в суд, где решался вопрос о лишении ее родительских прав. 7–летний тезка мальчика «из подземелья», перед тем как попасть в приют, долгих девять месяцев провел в больнице — лечили туберкулез. Потом ребенка направили в санаторную школу. О папе с мамой — прямо скажем, редкий случай — и не вспоминает...
Чесотка, педикулез, замедленное развитие — эти диагнозы ставят прибывшим в приют ребятам не так уж и редко. Первым делом, конечно, лечение, потом — социально–психологическая реабилитация. А дальше — как повезет.
— Приоритет, безусловно, отдается сохранению семьи, — рассказывает Марина Юсупова. — Примерно половина ребят из приюта возвращаются домой. Разумеется, родителям их доверие нужно заслужить: освободиться от алкогольной зависимости, найти работу, почувствовать ответственность за судьбу сына или дочки. Мы как можем им в этом помогаем. К сожалению, на контакт идут не все. Поэтому часть ребят приходится определять в интернаты, часть — в приемные семьи, причем таких становится все больше.
В приюте маленький человек, попавший в беду по вине собственных родителей, проводит в среднем два–три месяца, максимум — полгода. Педагоги, воспитатели и психологи борются за спасение семьи до последнего. Расчет тут точный: на тех оступившихся, в ком еще не угасло все человеческое, разлука с ребенком действует, как удар током. Обычно, по наблюдению Марины Ивановны, если мать или отец не приходят навестить сына или дочь в первые дни, то уже не придут никогда. Мать Лизы появилась в кабинете заместителя директора на следующий день, после того как у нее забрали дочку. Изрядно выпившая.
— Но ведь пришла, — Марина Юсупова настроена оптимистично. — Значит, есть шанс, что отвоюет право воспитывать дочь.
А пока в приюте свободных мест нет: заняты все 35 коек. И чего греха таить, в ближайшее время поступит еще не один сигнал бедствия. Важно услышать зов о помощи. И успеть помочь.
Комментарий «СБ»:
Недавно на заседании минской городской комиссии по делам несовершеннолетних состоялся весьма принципиальный, даже резкий разговор о социальном сиротстве и семейном неблагополучии. На сегодняшний день более 3 тысяч маленьких минчан остались без попечения родителей. Еще около 5 тысяч ребят относятся к категории находящихся в социально опасном положении, иными словами в любой момент могут пополнить список социальных сирот. Вопрос «что делать?» задавался чаще других. В числе прочих предложений прозвучало и такое: закрыть социальные приюты. В чем смысл такого радикализма? По всей видимости, прежде всего в экономии средств. Содержание одного ребенка в приюте обходится бюджету в среднем в миллион рублей в месяц. Немало. Нельзя не согласиться и с тем, что оптимизировать структуру многочисленных социальных учреждений давно пора. Только станет ли их работа эффективнее оттого, что сотни ребятишек из терпящих бедствие семей лишатся убежища, где можно переждать бурю, а их запутавшиеся родители — шанса на новую жизнь? Если убрать это промежуточное звено, дорога для детей будет одна — в интернат. И те 50 процентов ребят, которые возвращаются в родные семьи, а не делят сиротскую участь, — разве не аргумент? Если одну чашу весов наполнить доводами сторонников жесткой экономии, а другую — хрупкой арифметикой человеческих судеб, какая, на ваш взгляд, перевесит?
Фото Виталия ГИЛЯ, "СБ".
