Творческая женщина и личный мифКогда–то знаменитая английская писательница Вирджиния Вулф написала: «Женщина, обладающая гениальностью Шекспира, в XVI веке была бы затравлена, лишила бы себя жизни или закончила бы ее вне общества, где–нибудь в глухой деревушке, как ведьма». Да, нелегко ломаются стереотипы, и хотя мы, дамы, давно доказали свое право на ношение брюк и на гениальность и отхватили не одну Нобелевскую премию, но, перефразируя того же Шекспира, не все спокойно в феминистическом королевстве. История искусства хранит память о женщинах–легендах, женщинах–мифах... Некоторые из этих мифов сочинялись самими героинями еще при жизни, некоторые возникали после. Нужно ли самой создавать такой миф? Именно об этом сразу же заспорили участники сегодняшнего «Триолета» — известный художник Нинель Счастная, поэтесса Галина Булыка и, как обычно, я — обозреватель, писатель, критик Людмила РублевскаЯ.
Галина Булыка: Личный миф создавали многие. Например, в последней книге Юрия Нагибина, одного из мужей Беллы Ахмадулиной, написано, что эту поэтессу всегда более интересовало даже не то, что она пишет, а то, какое впечатление она производит на публику.
Нинель Счастная: Я слушала как–то Ахмадулину в Доме архитекторов, она два часа просто читала свои стихи. Не останавливаясь, по памяти. Притом я знала, что она очень больна. Два часа все слушали, затаив дыхание. Это не миф, это талант.
Людмила Рублевская: Но есть и просто интерес ко всему необычному, мистическому, трагическому. Поэзию Евгении Янищиц и сегодня читают даже те, кто скептически относится к литературе советского периода. И не в последнюю очередь потому, что ее стихи подсвечены трагическим уходом автора из жизни.
Н.С.: Вовсе не потому. Я была знакома с Женей, еще когда она была начинающей поэтессой. И всегда ее хорошо воспринимали. И в Беларуси, и в Москве. В ее творчестве есть предчувствие ранней кончины, хотя она была светлым человеком.
Г.Б.: В стихах любого поэта находятся такие предчувствия. Перечитывала недавно стихи Тарковского — он словно предвидел, что война его искалечит. Главное, чтобы художник был востребован, тогда в его наследии найдут предсказания, пророчества... А теперь искусство превращается в хобби. Выходит масса графоманских книг, без редактуры, без отбора...
Н.С.: А мне кажется, хорошо, что сегодня может издаться любой.
Г.Б.: Во–первых, в этом потоке просто потеряется настоящий талант. Во–вторых, где взять на это деньги? Получается, женщина должна зарабатывать, например, журналистской работой, чтобы выкроить потом кусочек времени, на условиях художественной самодеятельности написать какие–то стихи и на заработанные деньги их издать.
Н.С.: А раньше, когда все искусство спонсировало государство, следовало лет пять быть известным, чтобы попасть в издательский план. А потом, может быть, тебя выбросят. Главное не зарабатывание денег. Сегодня я могла бы легко зарабатывать, рисуя цветочки, листочки... Я это называю «работать на унитаз». Но я это не делаю, а почему–то пишу картины в никуда.
Г.Б.: Вы знаете, как я определила, что такое халтура? Это то, о чем нельзя написать в своей автобиографии.
Л.Р.: Так ты ведь «литературным негром» работала?
Г.Б.: Да, работала. Не очень долго. Именно об этом я в автобиографии не написала бы.
Н.С.: Вот вам есть уже за что сказать: да, мне стыдно.
Г.Б.: А мне, представьте, не стыдно. Я была поставлена в такие условия, когда не было иного выхода.
Н.С.: Неправда, выход есть всегда. Меня ни разу не поставили в такое положение, хотя художнику было не легче, чем литератору.
Г.Б.: Правда. Я не виновата, что не могу получать деньги за то, что является моим истинным призванием, — за поэзию. Мне нужно было кормить дочку, кошку... «Абрус пахавае пiсьмовую тайну стала, / пад важкасцю хлеба надзённага песня загiне». Когда я пишу стихи, мне нужно полностью погружаться в совершенно другое состояние.
Н.С.: Я тоже все время одна кормила свою дочку. А коллеги вокруг меня думали: «Ты хочешь сказать, что ты талантливее нас? Мы тебя поставим на колени». И меня не поставили на колени. И теперь мне ни за одну свою работу не стыдно.
Л.Р.: Это рецидив советского времени — считать, что просто по факту того, что у тебя призвание, должны прийти и все дать: отдельный кабинет, полное обеспечение. В конце концов, у нас есть над чем задуматься еще: как соединить семью и творчество?
Г.Б.: Возможно, творческой женщине от семьи лучше отказаться.
Л.Р.: А вот я спросила одну женщину с мировым именем, чем стоит пожертвовать во имя искусства, и она ответила: «Ничем. Тем более — счастьем близких». И рассказала, как дети ее знакомой поэтессы выросли, можно сказать, «на помойке». И теперь, когда эта женщина состарилась, выгоняют ее из дому. И та не защищена высоким творческим авторитетом, поскольку шедевров все равно не написалось.
Н.С.: Когда у меня родилась дочка, я встала перед выбором: или я занимаюсь только дочерью, или творчеством, а дочь смотрит, как я живу, впитывает все трудности и развивается. И дочь проучилась в школе и институте на «отлично», стала художницей... Теперь та же схема — на внучке. Мне всегда обидно, когда я иду в мастерскую и вижу коллег–мужчин, которые уже успели поработать и теперь возвращаются домой обедать. Им даже посуду мыть не надо.
Г.Б.: У моей хорошей подруги, известной украинской поэтессы, нет детей. Она просто это откладывала. А сейчас это уже, пожалуй, неактуально. Творческая женщина создает свой имидж, находится психологически в состоянии молодой девушки. Женщине, которая многого достигла, кажется, что она может вернуть молодость. Правда, на каком–то этапе появляются мужчины, которые намного моложе, — это тоже решает проблему материнского нереализованного инстинкта.
Н.С.: Значит, эти женщины не все понимают в жизни. Настоящее чувство материнства может испытать только мать к своему ребенку.
Л.Р.: Американская поэтесса Сильвия Платт вышла замуж за поэта Тэда Хьюза, родила двоих детей... И перестала писать стихи. Хьюз ее бросил, тогда Сильвия в отчаянии опять начала писать стихи, да еще лучше прежних. Кончилось, правда, тем, что она отравила себя газом. Мораль: только экстрим личной жизни рождает поэта?
Н.С.: Я тоже вышла замуж за поэта. Через пять лет развелась (он оказался несдержанно ревнив) и убежала из Москвы в Минск. И он начал писать такие стихи, что почти на все композиторы написали музыку. А потом мы опять стали жить вместе... Как только поставили в наши паспорта штампы, стихи эти — надрывные, глубокие — пропали.
Г.Б.: Стихи, как звери, в неволе не размножаются.
Л.Р.: Чтобы писать стихи об одиночестве, непонятости, суициде, вовсе не обязательно быть одиноким и непонятым. Так же, как никакое личное счастье либо несчастье само по себе не наделяет талантом.
Н.С.: Есть много творческих людей, которые сами себя приводят к депрессии. Особенно одинокие женщины. Те, кто отдавался творчеству так искренне и так сильно, что, может, никого так и не полюбили. Я когда–то умирала от любви, но счастлива, что пережила ее и частично выплеснула на холст.
Л.Р.: А вот вы, Нинель Ивановна, разве никогда не работали над своим личным мифом? Начнем с вашей ажурной вязаной шапочки...
Н.С.: Это не миф, это рациональная деталь. Я давно решила жить, а не изображать что–то.
Г.Б.: Но это узнаваемая брэндовая деталь.
Н.С.: Значение человека определяется не его умением себя подавать, а его способностями. Я это наблюдаю на своих средах, когда у меня собираются литераторы, художники, композиторы. Чью–то музыку слушают, а другая звучит под шумок диалогов.
Л.Р.: И все же писать романы или крутить их? Создавать роман в своей жизни или проживать глубокие чувства в мире искусства?
Н.С.: Если бы я писала романы, я писала бы их только на собственном опыте.
Г.Б.: Опыт конкретного человека в искусстве должен быть обобщен до общечеловеческого. А иначе произведение будет пустое внутри.
Л.Р.: Дело не в личном жизненном опыте, а в способности сопереживать и наблюдать.
Н.С.: Я перечитываю Хемингуэя... И что он там пишет, эгоист несчастный? Он понятия не имеет, что такое любовь. Только в романе «По ком звонит колокол» видно, что чувство его захватило.
Л.Р.: Тем не менее Хемингуэй стал культовым писателем.
Н.С.: Если художник должен где–то служить, а творить по ночам, большого искусства почти наверняка не получится. Поэты ухитряются, устраиваются сторожами, кочегарами... Ко мне «на среды» приходила поэтесса Люда Гончарова, которая работала на железной дороге стрелочницей. Последнее, что я знаю из написанного ею, — сто сонетов, посвященных Раймонду Паулсу.
Г.Б.: С такими стихами можно и стрелочницей быть.
Н.С.: Ну зачем вы с такой иронией? А я считаю, Раймонд Паулс — вполне достойный человек, чтобы в него влюбиться. И считаю, что творить можно всегда. Главное — быть искренней, и тогда никакого личного мифа создавать не нужно. Раньше у нас был список тем, на которые можно писать картины, тогда с тобой заключат договор и ты что–то получишь. Я никогда не брала этих тем. И никогда не шла преподавать, потому что считала, что это отнимет у меня время, энергию, я меньше смогу успеть. Но у меня шел трудовой стаж начиная с первой выставки. Сейчас творческие люди поставлены в дикое положение. Ведь пенсию выдают согласно стажу, а у творческого работника его чаще всего нет — ни у композитора, ни у писателя, ни у художника...
