Журналист Василий Рощин и писатель Иван Чигринов, возвращаясь из родного Костюковичского района, увидели трагическое знамение...
ЕГО УЖЕ давно нет с нами. Судьба отмерила Василию РОЩИНУ на этой земле только неполных сорок пять. Но правду говорят: человек живет столько, сколько о нем помнят. Василия Дмитриевича помнят. Родственники, друзья, коллеги. Потому что нельзя не помнить этого мягкого интеллигентного человека и необычайно одаренного журналиста. Впрочем, его любили и при жизни. В сельской школе на Могилевщине, на факультете журналистики Белгосуниверситета, который он закончил в1979 году, в студенческом строительном отряде, в редакциях «Звязды», союзной «Рабочей трибуны», «Национальной экономической газеты», «Советской Белоруссии», «Беларускага часу». За искренность, открытость, доброжелательность к людям, недюжинный талант. Василий Рощин за свой короткий век смог сделать столько, на что иным и нескольких жизней будет недостаточно. Вчера Василию Дмитриевичу исполнилось бы шестьдесят лет. «БН» предлагает читателям один из последних материалов Рощина, написанный им под впечатлением поездки на родину — в деревню Провидинец Костюковичского района.
ОБ ЭТОЙ истории, что случилась в нашей последней поездке с Иваном Чигриновым на родину, в Костюковичский район, я не раз рассказывал своим друзьям и знакомым. А пишу впервые. Реакция моих слушателей была примерно такой: одним хотелось покрутить пальцем у виска, дескать, крыша у Василия поехала, другие воспринимали все без иронии, но с недоверием пожимая плечами, третьи смеялись в глаза — ну и здорово вы тогда выпили… На самом же деле фантазией здесь и не пахло…
В тот год я работал собкором «Социалистической индустрии» по Беларуси, часто встречался с Иваном Чигриновым официально и по-земляцки, тем более что жили в Минске в одном доме. Долго собирались подъехать в родные места, на Беседь, но что-то не получалось. Наконец августовской порой на служебной машине пустились в дорогу. По пути заглянули в Чаусский район, в Веремейки, где жители до сих пор думают, что писатель в своих романах рассказывал именно об их житье-бытье, даже прототипы приводили в доказательство. На самом деле это было не так, но Чигринов все же вручил веремейковцам свой последний трехтомник (кто знал тогда об этом?), изданный при жизни. Отобедали у гостеприимных сельчан. Поехали сначала ко мне в маленькую деревню Провидинец, потом через Самотеевичи, родину Аркадия Кулешова, — в Великий Бор, где у Чигринова оставалась еще небольшая родня, дядька да еще несколько жителей, так и не покинувших радиационную зону. В Костюковичах, райцентре, останавливаться не стали, спешили к родимым околицам, хотелось поговорить с людьми, повспоминать былое, побродить тропинками своего детства. Впечатление от увиденного и услышанного было тягостным: разруха, опустошение в деревнях после Чернобыля, тоска и обреченность в глазах земляков. Мы немало пропылили тогда по дорогам, я торопил Ивана Гавриловича — время командировки кончилось.
Не знаю, почему, но какая-то тревога поселилась тогда внутри: то ли от расставания с людьми в последний день поездки и нашей неспособности им помочь, то ли от ощущения беды, свалившейся на нашу несчастную землю.
В Малиновке наше воображение поразила картина пожара в опустевшей, совершенно безлюдной деревне: горела хата, огонь перекинулся на сарай, он показался нам особенно зловещим и трескучим. Может, от рвущегося шифера. В палисаднике огненной свечой разбрасывала искры береза. Никто не метался у подворья, не просил о помощи. Останавливались на асфальте проезжие машины — подальше от стихии, из них выходили люди, как бы полюбоваться, но потом — кто со вздохом, кто, покачав головой, — садились и уезжали. Нам тоже ничего не оставалось, как побыть сторонними наблюдателями этого малинового (в Малиновке!) зрелища. Мы и не предполагали, что этот отсвет нам еще привидится по дороге домой.
Весь путь до Могилева мы почти молчали — каждый предался своим раздумьям. В городе как бы отряхнулись от усталости, заехали к нашему общему знакомому, тоже земляку. Но разговор почему-то не склеился, хотя хозяин был и говорлив, и гостеприимен. Уже вечерело, и мы под эту марку вежливо откланялись. Водитель гаража ЦК КПБ Иван Михайлович (тогда мы здесь обслуживались) уже торопил — ночь впереди, а дорога дальняя.
Вот тут, на выезде из Могилева, когда до Ново-Пашкова оставалось километра полтора, мы отчетливо увидели впереди над посадками это нечто. На расстоянии, которое трудно было определить в вечерних сумерках, слева направо проплывал багровый эллипсоподобный шар, из передней части которого, как будто из короткого рукава, просыпались огненные хлопья. Мы с водителем с передних сидений его сразу же увидели на полузакрытом горизонте и наблюдали секунд пятнадцать или двадцать. Я толкнул Ивана Гавриловича, придремавшего на заднем сиденье: «Смотрите, что-то летит!» Тот тоже заметил странный объект и недоуменно пожал плечами: что за штука?
И тут произошли странные вещи: водитель Иван Михайлович ударил по тормозам, когда я попросил его свернуть за лесопосадку и подольше понаблюдать за этим нечто. Он не тронулся с места, словно парализованный. Я вышел из машины, но уже с опозданием: объект исчез, как будто растворился. Может, померещилось, думаю. Подошел к людям на автобусной остановке, поспрашивал, кто видел летевший шар. «Да, — подтвердили пассажиры, — наблюдали. Пишут про разные НЛО, может, и к нам прилетело…»
Меня это как-то успокоило: все-таки не галлюцинация, а реальное видение. В дороге мы начали было обсуждать подобные странности, но Иван Чигринов закрыл эту тему: «Маўчыце, хлопцы, нічога не бачылі, нічога не ляцела... Едзем спакваля дамоў». В тот момент я даже поразился такому его отрицанию очевидного, но решил не затевать спор.
Уже у подъезда дома, когда мы разбирали немудреную командировочную поклажу, Иван Гаврилович произнес сакраментальную фразу: «І ўсё ж яна, падла, ляцела, хлопцы...» Мы только развели с водителем руками в подтверждение того, что да, несомненно.
Назавтра с утра у меня в корпункте на дому зазвонил телефон. Звонил Чигринов: «Васіль, уключай тэлевізар — у Маскве пераварот...» Он тогда еще переживал за перестройку, за ее идеолога и лидера, за гласность. Тем своим убеждениям, однако, в последние годы жизни писатель изменил. Жизнь еще раз подтвердила, что благими намерениями вымощена дорога в ад. И крушение надежд на перестройку, и последовавший затем развал Союза, разгон партии, и обман людей сладкими посулами рынка Чигринов переживал обостренно, без показной боли.
В тот первый день путча мы сидели у меня на кухне, ждали телевизионных новостей, пили чай и делились нехорошими предчувствиями. Конечно же, командировка в глубинку, в свой район, подействовала на обоих омрачительно, если не удручающе. Кто, как и когда сможет остановить запустение земли, умирание деревень, деградацию крестьянского сознания? Может, путчисты, но люди они не новые — знакомые все лица, нарулились уже. Придут новые, но из какой иерархии? Кого в верха ни пусти, все этим и грешат — гребут под себя. А капиталисты нам не нужны, не-е-т. Те враз закабалят. Вот так примерно и шла наша, можно сказать, кухонная болтовня в ожидании поворота событий в Москве.
Волей-неволей мы вспомнили тут и о загадочном явлении в небе близ Могилева: что же это было? Искусственный спутник, невиданный никем ранее атмосферный эффект или космические пришельцы пожаловали — допускаются ведь в гипотезах такие визиты. А может, это было знамение, предвестник новых потрясений в стране, которые коснутся каждого и нас?
Здесь в наш разговор тихо вмешалась моя восьмидесятилетняя мама:
— Зря вы, безбожники, не верите в чудо небесное. Только вот крестом себя осенить надо было да в церковь пойти — свечу поставить. Кто знает, что это было, а вы о Боге забыли…
На этом дискуссия и закончилась, никто со старушкой спорить не стал. Но коль уж вопрос так и повис в воздухе, то мне все же подумалось: откуда столько бед и несчастий обрушивается на нашу землю и людей, откуда на нас чернобыльское насланье? Может, действительно нам воздается Всевышним, как великим грешникам.
Об этом случае мы в разговорах с Иваном Гавриловичем больше не вспоминали вплоть до его кончины. Но думаю, что он, как и я, время от времени возвращался к тому эпизоду на дороге: что бы это значило для нас? Он вскоре неизлечимо заболел…
Василий РОЩИН
