Мария Андреевна Романько в годы Второй мировой войны оказалась в числе малолетних узников одного из самых страшных фашистских концлагерей — Освенцима. После войны жизнь ее сложилась очень нелегко, но все же она сумела получить высшее образование, работала инженером. В последние десятилетия была председателем Минской городской ассоциации бывших узников концлагерей, вела большую общественную работу, помогала людям таким же, как она, тяжело раненным с детства войной. Когда сегодня ее просят написать свои воспоминания — ведь очевидцев тех фашистских преступлений остается все меньше, — Мария Андреевна обычно отказывается: слишком больно! Но для «СБ» нашла в себе силы рассказать о страшном прошлом и об удивительных примерах мужества и благородства окружавших ее тогда людей.
«Однажды, будучи в доме отдыха, я заблудилась в окрестном лесу. Попробовала выбраться сама — тщетно. Стала кричать, надеясь, что эхо поможет. И правда: из–за деревьев вышел мужичок–грибник с корзиной. Узнав, откуда я, удивился:
— Ого, куда тебя занесло! Далековато будет топать. Идем–ка со мной в деревню. Внук отвезет тебя на лодке.
В деревне, в дедовом доме, нас приветливо встретила миловидная, улыбчивая женщина Ольга. И пока дед договаривался с внуком, накрыла стол. Я смотрела на Ольгу во все глаза и пыталась вспомнить: где, когда я могла уже видеть этот ясный взгляд, эту милую улыбку?
— Ешь! Чего рассматриваешь? — удивлялась Ольга.
— Да лицо ваше мне почему–то кажется знакомым.
И здесь взгляд мой остановился на семейных фотографиях на стене. В центре — снимок веселой девчушки с бантом в волосах, очень похожей на Ольгу.
— Это вы?
— Это младшая сестра моей матери. Ее немцы в войну угнали. Так и не вернулась... Да мало ли нас, Астрашицких, по свету. Может, и встречали кого...
— Астрашицких?! — я мигом оказалась у фотографии. — Да это же Вера. Наша Верочка Астрашицкая!
И память моя будто блеском молнии осветила, чьи то были глаза, чья улыбка и все, все, что тогда произошло...
...1943 год. Мне 14 лет. За связь с партизанами попала в Минское гестапо. Пытали, избивали, наконец, отправили в тюрьму Дрезденского гестапо. Бросили в камеру к политическим заключенным. Но что это были за политические! Господи! Самой старшей едва ли исполнилось 25 лет. Истерзанные, совсем юные лица. А за плечами уже нешуточный опыт сопротивления, опыт борьбы. И главное — не унывают. Помогают друг другу, когда после допросов кого–то обессиленного, окровавленного бросают обратно в камеру.
Живо всплыли в памяти мои тогдашние товарищи по несчастью. Вот молчаливая, будто отрешенная от всего вокруг Наташа — связная партизанского отряда со Смоленщины. У нее на глазах фашисты штыком закололи 6–месячного сына. Сейчас девушки опасаются за ее рассудок, пытаются разговорами всячески отвлекать от тяжких воспоминаний.
Смуглая, похожая на цыганку Галя. Она — старшая и обычно первой бросается нам на помощь. Ее арестовали в Польше за попытку к бегству из концлагеря.
Чаще других на допросы вызывают Нину. У нее обвинение самое тяжелое — связь с антифашистским подпольем, немецкими коммунистами, которые помогали нашим советским военнопленным. Нине неминуемо грозит смертная казнь. Но перед этим гестаповцы пытаются еще выбить из нее имена и явки немецких патриотов.
Однажды после очередного такого допроса «с пристрастием» Нина, едва придя в себя, рассказала, что случайно узнала предателя и провокатора, который ее выдал. И судя по всему, он продолжает вершить свое подлое дело, так как новые аресты не прекращаются.
— Необходимо немедленно сообщить на волю его приметы. Предупредить об опасности... Надо что–то срочно делать...
Но что?! Со связным из группы немецких коммунистов знакома только она, а ей дороги на волю нет никакой. Стали все вместе лихорадочно обговаривать возможные варианты.
У нас с помощью какого–то неизвестного добровольного почтальона была налажена секретная переписка. Коротенькие весточки о важных тюремных новостях, даже сообщения о победах наших войск мы регулярно находили в кипе своих рогожных подстилок–матрасов, которые днем выносили из камеры, а ночью забирали обратно. Брезгливые немцы к ним не прикасались. Так что мы могли довериться автору этих сообщений, написанных уже хорошо знакомым нам округлым, уверенным почерком.
Дальше события развивались стремительно. Вечером из «матрасной» почты узнали о предстоящей назавтра дезинфекции камер на этаже. Это означало: пока заключенные с другого этажа будут на работе, нас переселят к ним на день в одну из камер. Стали раздумывать, не воспользоваться ли этим переселением.
И вот нас выгнали из нашей камеры и затолкали в другую. Пока осматривались, дверь с грохотом отворилась, и к нам втолкнули еще одну молоденькую девушку с перевязанной цветным платком щекой. Девчонка громко стонала и причитала: «Болит! Болит, проклятая!» Но как только дверь за надзирателем захлопнулась и стихли шаги, повернулась к нам и улыбнулась: «Привет политическим! У меня для вас куча новостей. Так что слушайте! Завтра ночью 8 человек вызовут на 2 часа (по гестаповскому расписанию мы знали: 2 — это время расстрела)...» Мы молча слушали ее, а Нина смотрела недоверчиво. Потом перебила:
— Как тебя зовут?
— Вера! — ответила девушка.
— За что сидишь?
— Хозяйке своей нагрубила!
— Сколько еще сидеть?
— Полтора месяца.
— Не успеем! — тяжело вздохнула Нина, отходя в угол камеры.
И тут выяснилось, что Вера и есть... наш почтальон!
— Спасибо за сведения!
— Пустое! Лучше скажите, чем помочь?
— Срочно нужен проверенный человек, выходящий на волю! Выявлен провокатор. В опасности жизни многих подпольщиков. Среди них и немцы, которые скрывают наших военнопленных, бежавших из лагерей.
— А кого предупредить?
— Я знаю в лицо только одного немецкого подпольщика. Вот ему бы и сообщить это как можно скорее, — волновалась Нина.
— А я–то его не знаю, — сокрушалась Вера. — И все же... Давайте попробуем.
Мы недоверчиво переглянулись.
— Я ведь еще работаю в госпитале, мою полы, выношу мусор во двор. А там — забор. За мной никто не наблюдает, — настаивала Вера.
Вера и Нина отошли подальше в угол, долго шептались. Вере приказано было все запомнить и точно повторить. Девушка молчала долго, отвернувшись к стене, а потом вдруг, вместо того чтобы повторять, обратилась к нам мечтательно:
— Девочки! Вы были когда–нибудь в Белоруссии? Какая у нас красота! А Неман, Неман!..
— Ты запомнила? — спросила Нина.
— Да, да, запомнила... — откликнулась Вера и стала внимательно рассматривать Нину: — Уж больно ты худа, щеки ввалились. Но попробуем тебя подправить.
Она взлохматила Нине волосы, губной помадой нарумянила, подвела карандашом брови, косынкой подвязала щеку, набросила на плечи свой жакет и повернула к нам лицом:
— Похожа?
— Даже очень! — ничего не подозревая, согласились мы.
— А теперь мы с Ниной переоденемся, и она станет Верой Астрашицкой. Ты все знаешь, — она повернулась к Нине. — Ты и должна сама пойти.
— А ты вместо меня — на расстрел?! — возмутилась Нина.
— Это еще не обязательно! Главное, подсчитай, сколько может погибнуть людей из–за этого провокатора, он времени даром не теряет! Да и что вы нас все время хороните! Нина сбежит, а на следующий день я подниму шум, скажу, что я — не я, меня насильно увели! — все больше распаляясь, доказывала Вера.
— А если ночью проверка или вызов «на два часа»? — не сдавалась Нина.
— Этап и казнь по расписанию не сегодня ночью, а завтра, — уверенно заявила Вера.
Операция преображения одной в другую прошла благодаря Вериным стараниям артистически. Затем Вера очень подробно, в деталях рассказала Нине, как ей следует вести себя на работе, среди заключенных в камере, кого опасаться, с кем общаться и как избегать гестапо. Словом, эта юная девушка продемонстрировала нам опыт вполне зрелого подпольщика. Нина все молча запоминала и, только когда Вера передала ей свой узелок с вещами, не выдержала, разрыдалась.
— Сумасшедшая! Ты же слезами смоешь грим! — сердилась Вера.
Когда совсем стемнело, надзиратели с руганью и криками приказали политическим убираться в свою камеру. Вера, не раздумывая, схватила Нинин узелок с вещами и, подталкивая Галю, Наташу и меня, вышла, даже не взглянув на окаменевшую Нину...
К ночи мы угомонились, но вскоре вскочили от грохота сапог, приближающихся к нашей камере.
— Казнь! — дрожа всем телом, шептала Наташа. — Убьют нашу Верочку, — металась она по камере.
— Значит, судьба! — ответила Вера, бледнея все больше.
— У тебя еще есть время — стучи, раскройся, — шепнула ей Галя.
— Да замолчите вы! Кто поверит, что меня насильно увели?
— А зачем ты поклялась Нине, что откроешься? Ты знала, что казнь сегодня?
— Ничего я не знала...
Вера не успела договорить, как послышалось:
— Смирнова! Выходи! — надзиратель грубо торопил: — Скорее, шевелись!
— А мне спешить некуда! — твердо отрезала Вера и медленно попрощалась с каждой из нас.
— Откуда ты родом, Верочка? — тихо спросила ее Галя.
— Я из Белоруссии...
...Автомат сработал строго по заведенному фашистами расписанию — ровно в два часа.
Удалось ли Нине выполнить задуманную Верой дерзкую миссию, я узнала гораздо позже, уже перед самым своим освобождением из Освенцима. Туда многие попадали после Дрезденского гестапо. Там мне и рассказали: провокатора тогда же разоблачили, большая группа подпольщиков была спасена. Кстати, эта боевая группа взяла себе потом имя «Вера». Но Нина, увы, погибла в Освенциме.
* * *
Ольга и хозяин дома слушали мои сбивчивые воспоминания с глазами, полными слез. Вот как неожиданно, бывает, жизнь открывает нам закрытые до того страницы судеб».
