Юрия Николаевича Гильдюка я знаю лет 25 — гораздо больше, чем он меня, потому что была еще студенткой и ходила в филармонию по «входным», а он уже занимал немалый пост и сидел на концертах в ложе. Я заглядывалась на интеллигентного чиновника с профилем патриция, на него и его товарища из Министерства культуры — Владимира Петровича Рылатко, нынешнего первого замминистра, а потом узнала, что просто оба они — музыканты, пианист и альтист, выпускники консерватории, поэтому их внешний вид так контрастировал по сравнению с остальным народом. Ну да я не об этом... Перед кабинетом известной персоны я обычно, что называется, в предвкушении: его обстановка, какая–нибудь невзрачная мелочь, с точки зрения хозяина, расскажет тем не менее о нем даже больше, чем он сам захочет сказать. Например, у Михаила Яковлевича Финберга на рабочем столе лежит семейный альбом — ан нет, это его персональная телефонная книга таких гигантских размеров! У Александра Михайловича Анисимова, помню, в кабинете оперного на столе рядом с роялем лежал анатомический скелет кисти руки — вот, оказывается, как себя изнутри чувствует дирижер, а мы думали, восторг и сплошное упоение... А что в рабочем кабинете Гильдюка? У художественного руководителя Белгосфилармонии, кроме нот, партитур и записей музыки на 90 часов, на самом видном месте стоит немалых размеров табличка «При пожаре звонить...» Однако же мой «тест» и на этот раз меня не подвел! Интересно, что ж это за такая «творческая работа» у человека, если требуется перед глазами держать «пожарный» номер? Я не могла сдержать улыбку и продекламировала:— «Служенье муз не терпит суеты, прекрасное должно быть величаво». А вы, Юрий Николаевич, «При пожаре...»
— Так табличка напоминает мне, что я хоть и музыкант, но живу среди техники, а она всегда может подвести. Забыли, как свет погас в зале во время посещения Президентом праздничного концерта? Конечно, он тогда погас во всем Советском районе... Но у нас должна была заработать собственная подстанция! Как в операционной. А на концерте пианиста из Лондона Бориса Березовского лампочка на Скрябине упала? Прямо на рояль... Это же полтергейст настоящий! И на оркестр Финберга с потолка штукатурка сыпалась... Теперь после ремонта хотим святой водой сцену окропить...
— А люди? О людях, надеюсь, у вас более приятные впечатления за 25 лет пребывания в должности худрука?
— О, неисправная техника меня с людьми иногда даже сближала! Три раза откладывали рейс на самолет из Минска у Иегуди Менухина, и уж мы наговорились... Он очень высоко ценил Гидона Кремера и... критиковал Башмета, как ни странно. Что, конечно, не мешает Башмету быть гениальным музыкантом...
— Иегуди Менухин приехал в Минск первый раз, кажется, в 1991 году?
— Ну что вы... Я еще учился в консерватории — конец 1960–х!
— А нам кажется, что все настоящие гастроли начались только с перестройки...
— Кстати, филармония тогда была в два раза меньше — без пристройки. А за ней — петухи, собаки, сады: частный сектор вплоть до Золотой Горки и даже дальше. Но когда я смотрю старые афиши, вспоминаю, что дневал и ночевал в филармонии, столько великих имен перебывало на этой сцене.
— Вот–вот, расскажите подробнее о ночах, а то слухами земля полнится...
— Здесь требуется небольшое отступление. В Минск из Москвы тогда прибыл знаменитый музыкант, композитор Олег Янченко (народным артистом он стал позже). Я был еще студентом, но играл уже его произведения, и мой педагог Ирина Александровна Цветаева привела меня к Янченко в класс Белгосфилармонии, чтобы композитор послушал. Он был молодой красивый мужик с невероятным темпераментом, писал интересную симфоническую музыку, как Шнитке, Сильвестров, Губайдулина... Мы потом подружились, но это было потом. Я исполнил его «Бурлеску» — ему понравилось. В общем, сидим, занимаемся до самозабвения. А в филармонической афише на следующий день стоит концерт дирижера Карла Мюнша с лучшим оркестром Франции «Де Пари». Кстати, уточняю: год на дворе — 1968–й. Услышать нечто подобное мы тогда даже не мечтали. Поэтому попасть на концерт решили непременно! А как? Билетов нет, да и не по карману мне лично были билеты на гастролеров. И тогда у Янченко возникает идея... переночевать в органе! Наш хранитель органа — Станислав Матвеевич Чернявский (недавно умер — утрата! Он своими руками перебрал 6.000 труб...), так вот Чернявский всецело Олегу доверял. А внутри органа, должен сказать, есть настоящая комната. Территория! Лестницы! Это фабрика звука. Даже умывальничек, чтобы руки сполоснуть. И мы «по знакомству» остались внутри, чтобы не выходить из здания вплоть до вечера следующего дня. Допоздна слушали музыку на магнитофоне, Четвертую симфонию Брамса, между прочим... Разговаривали чуть ли не до рассвета... Олег восхищался хоральными кусками симфонии, гениальными переходами... В общем, заночевали. Янченко был аскетом, мог запросто спать на полу (а заниматься, кстати, всегда приходил в 6 утра)... И вдруг просыпаемся от громадного «тутти» бетховенской симфонии в 10 утра: это грянуло где–то рядом с головой, нас отделяла ведь только перегородка, фасад органа и все. Французский оркестр уже начал репетицию, а мы проспали! Мы прильнули к щелям: «Вот он, Мюнш!» Феноменально!.. Но наши знаменитые оркестры тоже приезжали: Мравинский, Светланов... И Венский оркестр бывал... В славные годы выступали Рихтер, Ойстрахи, а также Лев Оборин, Яков Флиер, дирижер Карло Цекки, скрипачи Ида Гендель, Стерн. Да. Было общее планирование Госконцерта, нам много перепадало...
— Недавно филармония отметила свое 70–летие, но, по–моему, цифра несколько искусственная: филармония — это поколения и поколения, причем именно отечественных музыкантов. А до войны что у нас было? Просто концертная организация из приезжих.
— Ну так что ж! В 1940 году состоялась декада белорусского искусства в Москве, которую принимал сам Генералиссимус. За исключением оперы, все остальные коллективы — из филармонии! Конечно, филармония не может «родиться» в один год — должно пройти время, должно произойти естественное напластование поколений. Но к 1937 году, например, уже 15 лет существовал симфонический оркестр — ему скоро 85 будет. Еще до войны была академическая хоровая капелла Ширмы, оркестр народных инструментов Жиновича... Работали большие пианисты — Бергер, Клумов. Да, филармонию организовали люди приезжие, по–настоящему она начала существовать с 1960–х, то есть давать плоды, как Московская, Петербургская. Но первые музыканты обосновались в Белоруссии, пустили корни, их родственники живут до сих пор, поэтому они — наши. А кто не из приезжих? Композиторы Золотарев, Туренков, Тикоцкий, Чуркин, Аладов — кто из Питера, кто из Москвы.
— Этот концертный сезон вы лично открывали на сцене — как исполнитель. В Большом зале я слушала вас впервые...
— Каждый год выхожу хоть раз, а здесь повезло — совпало желание мое и Анисимова сыграть двойной концерт Бетховена.
— У вас такое звукоизвлечение — почтительное, я бы сказала... Высококультурное...
— Спасибо учителям! Школа московского профессора, пианиста Игумнова Константина Николаевича. По наследству передано было Цветаевой, а затем мне. Эстетика звука! Ведь звук, интонация — единственное средство общения музыканта с публикой... Другого не дано... А некоторые считают: главное — быстро...
— Это современная тенденция — техникой ошеломить!
— И все равно кто–то сыграет быстрее! А вот качество... Ведь что такое рояльный звук? Это всего лишь удар молотка по струне. Роялю еще только 300 лет! А скрипке бо–ольше, конечно... Но рояль столько вобрал в себя... Когда нет оркестра, его заменяет рояль.
— И вот я думаю: многообещающего пианиста с Московской консерваторией за плечами выдернули из среды и сделали чиновником. Ведь худрук — это все равно чиновник, Юрий Николаевич! Как вы согласились?!
— Как вам сказать, я никогда не считал себя чиновником... Впрочем, я отказывался 4 месяца, мне было 34 года! Зачем мне это надо, я же знаю: там эстрады полно, а я человек не попсовый. В 28 лет я уже заведовал кафедрой концертмейстерского мастерства в консерватории, мне нравилась моя работа, я познакомился с величайшими личностями современности — концертмейстерами Елены Образцовой, Ирины Архиповой, профессорами Московской консерватории, со многими исполнителями. А знаете ли, сопровождать, аккомпанировать порой труднее, чем играть соло на рояле, — надо уметь сделать замечание солисту... Я помню, мама говорила: «Замечание делать можно... Только не надо ломать людей. Делай замечания так, чтобы они были приняты как советы...» В общем, я был в своей стихии. Но из ЦК предлагали настоятельно, и я ушел в филармонию. А теперь благодарю судьбу, что так получилось. Знаете почему? Потому что встречи с музыкантами мирового класса и бесконечное совершенствование меня как исполнителя мне подарила именно филармония!
— И что вас как худрука главной филармонии республики сейчас больше волнует?
— Что в Минске не хватает живой музыки. В двухмиллионном городе, считаю, не хватает симфонических оркестров и концертных площадок — всего 2 в одном нашем здании, где можно в режиме «лайф» слушать живую музыку. Все остальное — это радио! В концертном зале «Минск» надо подзвучивать, во Дворце Республики — тем более. Это уже электроника. Может быть, со временем мы все сядем в наушниках в зале: будет такая чистая запись... Но сейчас странно слышать скрипку под микрофон — а в некоторых залах нет выхода! Но тогда, чтобы правильно передавать все нюансы, звукорежиссер, инженер по звуку должен иметь такие же уши, как у Кремера, Башмета, Третьякова, — да никогда такого не будет! Микрофон все равно врет. Звучание совсем другое...
— Филармония — это прежде всего симфонический оркестр. При каком дирижере наш оркестр был на пике?
— Да при каждом у коллектива есть кульминация... С Александром Анисимовым, думаю, она еще не наступила. Пока идет на подъем, это очень приятно — молодой оркестр, набирает силу. А золотые годы — это Юрий Ефимов и Виктор Дубровский, Виталий Катаев, 1970–е... Но в начале 1990–х 48 человек уехали из оркестра враз — в Петербург, Нанси, Питтсбург, Любляну, Берлин... Оркестр задрожал. Но не рухнул. Консерватория спасла. Наша альма матер — ныне академия музыки. Кадры были. И есть еще...
— А вы помните, когда разрешили исполнять духовную музыку?
— Брежневские годы... 1983 — 1985–й. Сначала почти тайком. Хотелось исполнить «Литургию» Рахманинова, а мне говорили: «Низзя». Я отвечал: «Это фрагменты, и потом, музыка почти светская...» Вешал, извините, лапшу на уши... Хотя «Литургия» — совершенно каноническая музыка. Но пользовался некомпетентностью чиновников.
— И все-таки партначальников было нелегко провести. А вот публика — дура. Согласны? Аплодирует всем подряд истово.
— Минская?
— Да! Мы всегда всех одинаково принимаем. Лично я даже разочарована.
— Я бы не стал так радикально судить... Наша публика сначала обычно очень настороженна. А потом уже проявляет уважение. Музыкантам нравится. А знаете, иногда сидишь на сцене и чувствуешь: есть в зале несколько особ, которые ну не хотят, чтобы ты хорошо играл, чувствуешь, что зал не твой. Ведь с публикой, как с женщиной: пройдет искра, не пройдет — кто предскажет?..
— А что делать с мобильными телефонами в концертном зале?
— Ничего! Мобильный из жизни уже не исчезнет. Музыкантам приходится быть готовыми к таким «рискам». Гергиев в Мариинском театре Санкт–Петербурга, правда, решил «революционным путем» эту проблему: отбирать у зрителей и хранить в специальных ячейках. Действительно раздражает... Но не думаю, что он победит: кто–нибудь обязательно забудет сдать свою «мобилу»... На каждого гения найдется шалопай.
— Вы каждый концерт слушаете?
— Не дай бог! Это же 30 концертов в месяц!
— Я всегда ищу вас глазами в зале, вы как визитная карточка: присутствуете — значит, концерт особенный.
— На концерты, которые хочу слышать сам, я даже покупаю билеты — чтобы не быть худруком.
— Понимаю...
— Особенно на концерты пианистов... И чтобы сидеть в зале там, где я люблю, — с левой стороны, видеть клавиши и наслаждаться. Но тогда меня начинают раздражать другие вещи: кто–то забыл закрыть вентиляцию, где–то за сценой рельс упал, со светом плохо или опять сигаретным дымом тянет... Я слышу все посторонние звуки и с тоской думаю, как завтра опять придется начинать день с разборок. Такая жизнь.
