Писатель Валентин Распутин мудро советует людям одинаково иметь двери на счастье и на несчастье, а не выставлять его напоказ каждому встречному. Я всегда боюсь наткнуться на эту дверь, когда беседую с моим героем. Уповаю только на везение. Услышав от Леонида Георгиевича горькие слова о том, что была в его жизни и взлетная полоса, и посадочная, а теперь осталась только полоса потерь, я подумал, что разговор не получится. «За каких–то полтора года, — скажет он с болью, — не стало моей жены Валентины и еще четверых близких мне людей. Да, не умирает тот, кто не рождается. Но когда за линию жизни уходит бесконечно близкий человек, возникает ощущение, что и ты уходишь вслед за ним. Не живешь, а невольно тянешь лямку жизни»... Он замолчал, будто сам себе удивляясь, что так неожиданно вырвались эти слова. Совсем не свойственные военному летчику первого класса майору Леониду Рыжикову. Жителю уютного городка с названием Горки.
— Но ведь были у вас, Леонид Георгиевич, крылья. А это — оправдание всей жизни. Где и откуда начиналась ваша взлетная полоса?
— Начиналась она с обиды. А произошло вот что... Я тогда учился в девятом классе. Мой двоюродный брат Коля как–то мне говорит: «Хочешь полетать на самолете? Тогда айда после уроков на аэродром. Шурин обещал меня прокатить. И тебя прокатит»... Аэродром, конечно, громко сказано. Это было обыкновенное укатанное поле. Аэропорт — щитовой домик с антенной. Да полосатый мешок на шесте. А летал шурин Николая на маленьком По–2. Доставлял в райцентры почту. Стою с Николаем на краю поля. Волнуюсь. И вот, как писал замечательный поэт–земляк Алексей Пысин, «З спякотным трымценнем,
нiбы страказа, лятун–лапатун апусцiўся з узлеску». Выгрузив мешки с почтой, летчик взял на борт Николая (у «лятуна–лапатуна» было всего два места: для пилота и пассажира) и почти без разбега оторвался от земли. Описав над Чериковом круг–другой, приземлился. Я рванул к самолету. Но летчик, даже не взглянув на меня, пошел на взлет. Не помня себя от обиды, я выкрикнул слова, которые и сегодня звучат во мне: «Я буду сам летать! Вот увидишь! Я буду летать!» Мой брат Коля, понимая мою обиду, убеждал меня, как мог, что все так и будет... Окончив в 1955 году Чериковскую среднюю школу, я поступил в девятую военно–авиационную школу первоначального обучения летчиков в Кустанае. А через год меня перевели в Балашовское военно–авиационное училище. И стала моей судьбой авиация дальнего действия...
Ставили курсантов на крыло боевые летчики. Фронтовики. Когда они приходили в училище в парадной форме, от сияния боевых наград становилось светлее. И преподавали они по–своему. Их лекции — органичный сплав учебной программы и личного опыта. Они учили курсантов действиям, поступкам, умению найти выход из безвыходного положения. «Скажите, товарищи курсанты, почему обложки «Наставления по производству полетов» красного цвета?» — спрашивает преподаватель. Молчат курсанты. «А потому, — отвечает он сам на свой вопрос, — что написаны наставления кровью летчиков. Каждая строчка должна намертво закрепиться в вашей памяти, сынки. Если хотите летать. И жить...»
Леонид Рыжиков хотел летать лучше всех. И не ради того, чтобы потешить самолюбие. Он чувствовал, что создан для этого. Почему? Словами такое не объяснишь. Ну как можно описать состояние своей слитности с крылатой машиной? Как будто ты и самолет — одно целое? При посадке он точно знал, в какое мгновение колеса должны коснуться посадочной полосы. Ни секундой раньше или позже. Мазануть или дать «козла» — это не про него. Случится такое, что тяжелую машину Ан–12 надо будет посадить на половине полосы. Другая половина — сплошной лед. Леонид Рыжиков рассчитает посадку с такой точностью, что колеса коснутся самого начала бетонки. Пробежав метров 700, самолет замрет у ледовой границы. Руководитель полетами не поверит в такую виртуозность пилота. Он спустится с вышки и, вскочив в «газик», вырулит на взлетную полосу. Все верно. Вот первая бетонная плита. А вот здесь колеса ее коснулись. Такое в своей практике он видел впервые. «Как ты это сделал, майор?!» — спросит он восхищенно у Рыжикова. Леонид Георгиевич лишь пожмет плечами...
На Ан–12 Леонид Георгиевич летал 11 лет. «Прекрасная машина», — скажет он о военно–транспортном самолете. Но нештатные ситуации могут возникнуть везде... На высоте 10 тысяч метров тревожным светом вспыхнула лампочка. Пожар! Загорелся первый двигатель. Груз под 30 тонн. Топлива полные баки. А это еще 22 тонны... Штурман лихорадочно пристегивает парашют. На лицах членов экипажа явная тревога. Теперь все зависит от действий командира. Капитан Рыжиков выключил первый двигатель. Нажал на кнопку: сработали защелки выхода из самолета. Дверь не открыть. Убрали двигатели — и машина со скоростью 90 метров в секунду устремилась к земле. На нужной высоте с тремя работающими двигателями пошли к аэродрому. Посадку командир корабля совершил так, как будто давал урок мастер–класса... В Фергане взяли на борт 14 тонн винограда и пошли на разгон. Нормальная температура работающего двигателя 450 — 500 градусов. А тут стрелка прибора показывает 900. Реакция командира корабля была мгновенной. Самолет не взлетел. От неисправности в двигателе температура была такой высокой, что поплавились лопатки турбины... А когда штурман по ошибке завел самолет в грозу, экипаж мысленно простился с жизнью. Но не командир. Ан–12 стал неуправляемым. Тяжелую машину швыряло из стороны в сторону, как детский мячик. Обгорели стекатели. Приборы не действуют. Нет связи. И все–таки они сумели прорвать грозовой фронт, который растянулся на 500 километров. И опять над ними была чистая синева неба. А под ними неистовствовала гроза. Они шли над грозой...
Говорят, что удача любит отважных. Но отвага — это не только личное бесстрашие. Это прежде всего способность в опасных условиях совершать действия, поступки, которые приведут к победе. Даже в самой сложной ситуации Леонид Георгиевич никогда не чувствовал себя беспомощным. Он всегда знал, что и как надо делать, а чего нельзя. Придет время, и его назовут летчиком от бога. А это самая высшая аттестация...
На космодроме Байконур капитан Рыжиков служил 10 лет. Четыре года был командиром эскадрильи. Познакомившись с капитаном, командир полигона генерал Герчек задал ему неожиданный вопрос: «А цi не забыў ты, зямляк, родную мову?» «Не забыў, товарищ генерал». «Ну вот и славно». И куда бы ни понадобилось лететь генералу, всегда за штурвалом самолета был капитан Рыжиков. Доверие окрыляет. Но Леонид Георгиевич не из той породы летчиков, кто в небе чувствует себя королем, а на земле — тише воды ниже травы. Летчик, как и разведчик, считает он, обязан быть правдивым. Его честность, возведенная в принцип жизни, не всем была по душе. Обычно такие люди карьеру не делают. Но что это за жизнь, когда не можешь быть самим собой...
Байконур подарил Леониду Рыжикову встречи с такими людьми, которые помнятся и по сей день. С Сергеем Павловичем Королевым он здоровался, как с соседом по одной площадке. Космонавты для летчиков были, как собратья. Посещали Байконур и руководители государства: Никита Хрущев, Леонид Брежнев. Бывал здесь и де Голль с сыном. Немало замечательных людей встретилось майору Рыжикову и в Плесецке, куда его перевели служить после Байконура. «А на Новой Земле вам приходилось бывать, Леонид Георгиевич?» — спрашиваю я собеседника. «Неоднократно. Посадить Ан–12 в Рогочеве полярной ночью, когда шквальный ветер едва не переворачивает самолет, задача непростая. Но приказали лететь — летим»... «Как знать, подумалось мне, может быть, командиром того Ан–12, который доставил меня и моих «годков» на далекий полярный остров, был мой земляк майор Рыжиков»? И память мгновенно перенесла меня в лето 1966 года...
В чрево военно–транспортного самолета нас затолкали, как малогабаритный груз. Кому–то достались металлические скамейки по бортам. Остальные расселись на ребристом днище. Едва самолет взлетел, как мы дружно застучали зубами от холода. Тянусь к иллюминатору: лечу–то впервые в жизни. На небе ни облачка, но почему–то далеко внизу они сверкают белизной. «Лед на Белом море», — поясняет кто–то из поморов. «Что за бред? Какой лед в июле?!» Куда же мы летим? Никто из нас этого не знает... Но вот Ан–12, задребезжав всеми железками на неровностях посадочной полосы, взревел двигателями и замер у небольшого здания. Надо полагать, аэропорта. На земле не теплее, чем в небе. Голая скалистая площадка. Сопки под снежными шапками. И ни деревца, ни зеленой травинки...
— А куда это мы прилетели, товарищ мичман? — спрашивает худенький, посиневший от холода парнишка. Бушлат военмора висел на нем как на колу. Очевидно, и у меня вид не лучше.
— Отставить разговоры! В колонну по два и — по машинам! — скомандовал мичман.
Я уже собрался перемахнуть через высокий борт КрАЗа, как мичман, заглянув в кузов, указал мне на соседнюю автомашину. Наш ЗиЛ шел за КрАЗом. Преодолев подъем, стали спускаться в долину. (Из–за частых аварий матросы прозвали ее Долиной смерти.) Вдруг КрАЗ внезапно наклонился и... перевернулся вверх колесами. Жуткий вой доносился из–под машины. Уцепившись за борт, мы приподняли громадину в несколько тонн и держали ее на весу. Бледные, насмерть перепуганные ребята выползали на дорогу. Двое остались лежать неподвижно. Один тихо умолял: «Братцы, добейте меня»... Все это казалось кошмарным сном. Но проклятый КрАЗ, колеса которого все еще вращались по инерции, раздавленные парни, безумная мольба «добейте!» — то была реальность. Холодное полярное солнце равнодушно взирало на драму в Долине смерти. Ему и не такое доводилось видеть...
Так началась моя служба на Новой Земле. Прошло почти полвека, но как все крепко держится в памяти...
— Да, то, что пережито вами на Новой Земле, будет помниться до конца жизни, — скажет Леонид Георгиевич. — А сколько подобного живет в моей памяти! Но когда все, что касается службы, окутано плотной завесой секретности, то невольно переносишь ее и на себя. У военной тайны нет срока давности. Или, может, мне так кажется...
Когда прервался мой полет, мне не было и 40 лет. За 24 года я налетал 10 тысяч часов и 50 минут. Освоил 8 типов самолетов. Снизиться с той высоты, на которую поднялся, я не мог себе позволить. Но и выйти на новый виток жизни не получилось... Кем я только не работал на гражданке! И старшим диспетчером на автокомбинате, и учителем труда в средней школе, и председателем ДОСААФ. Но душа моя всегда тосковала по небу, а руки — по штурвалу. Я ничего не забыл: ни одной команды, ни одного движения. Потому и летаю до сих пор. Правда, во сне... И всегда в этих полетах иду над грозой.
Советская Белоруссия №18 (24401). Четверг, 30 января 2014 года.
