В эту весну Иван твердо решил встать лично за плуг, хотя сделать это надо было давно…
Иван в эти дни как-то по-особенному преображался. Предчувствие встречи уже выделяло его среди других, настраивало на лирический тон, воодушевляло. Это повторялось всегда, когда надо было собираться в деревню. Весной – тем более. Весной Иван вообще бы с деревней не расставался. Если бы не городская работа, семья, квартира, 30-летний уклад. Раньше, когда помоложе был, он за собой почти не замечал этой раздвоенности. Раньше он, поди, Бога благодарил за то, что вырвался после сельской школы в большой город, окончил университет, получил приличную работу и зажил, можно сказать, припеваючи. Больше трех десятков лет уже, как зажил. А деревня не отпустила Ивана. Ни тогда, собственно, ни тем более теперь…
Этой весной засобирался Иван в свою неблизкую деревню как-то слишком ответственно. В прежние годы он знал, что, даже если и пропустит субботу-другую, батька все равно неотложную работу справит. И навоз из хлева вывезет — не сам, так мужикам надежным и безотказным стол накроет. И землицу, за зиму улежавшуюся и спрессованную, плужком поднимет да бороной пройдет один или тоже с чьей-то помощью. Ивану останется разве что мешки с семянкой, заранее затаренные мамой, из истопки вынести, тепличку подправить да коня в борозде поводить. Ну и еще на подворье вторым номером у батьки поработать: где штакетину подержать, где гвоздь подать. Так уж повелось, что самую ответственную ношу всегда нес на себе хозяин усадьбы или нанятые им люди. Иван было порывался выйти на первые роли, просил поставить его за плуг, дескать, так и не научится правильно вести борозды, работать с окучником. Но его инициативу всегда мягко и настойчиво микшировали, определяли по-прежнему «городского мужичка» на подсобные участки, при этом, как это водится, по-отечески оправдывались: еще успеешь, дескать, напахаться и насеяться.
Иван, конечно, обижался, хоть и самую малость, но, грешным делом, за подобным деревенским диктатом усматривал определенную хитрость отца: ну не верил он в то, что сын, пусть и крепкий, и привычный к сельскому труду, и даже заметно боготворящий этот труд, обработает землю лучше его самого. А если не лучше, то и не надо. Чтобы потом авторитетное жюри из здешних мужиков засмеяло картофельное или ячменное поле соседа? А что засмеют и не подавятся – это уже как пить дать, у них, зубоскалов, не заржавеет. Да и сам батька не любил, когда хоть одна борозда, хоть один ячменный ряд выйдет не под линейку, абы как…
Словом, засобирался в середине марта Иван в деревню да в этих хлопотах как-то незаметно присел на балконе, задумался. Вспомнил, что друг его в последнее время тоже все досаждает ностальгическими разговорами о деревне. Да если бы только разговорами! Правда, тому, похоже, не столько сама деревня с ее огородами мила, а больше — природа, река или озеро, возможность порыбачить. Вот уж за это друг бы все, кажется, отдал: и работу в столице, и даже квартиру. Выкуплю, говорит, домик на озере, устроюсь там на работу по профессии и чем хуже? Он эти сантименты «старческие» на Ивана проливает потому, как знает: упадут они на почву благодатную. Сам, что называется, такой. Всякий раз, когда у них с женой разговор заходит о скорой (десяток годков пролетит незаметно) пенсии, Иван свою линию гнет:
— Поедем в отцовскую хату, свежий воздух, ногами по земле, все для здоровья полезно.
— Ни за что! – категорично протестует жена. – Чтобы неделями без душа да в резиновых сапогах, а зимой с холодными окнами и заметенными дорогами на твоем заветном хуторе…
Тут Ивану возразить нечем. Хотел бы, да нечем. И в самом деле, когда уже рядовая, так сказать, деревня, а не только счастливчики-агрогородки, поменяет в людских глазах представление о себе? Иван, в принципе, согласен жить там даже в таких условиях, но пора бы и сельчанам открыть преимущества ежедневного доступа хотя бы к горячей воде, которая бывает не только в бане. К другим благам бытовой цивилизации. Заслужили, как никто…
Еще на подъезде к деревне Иван ощутил знакомое чувство прилива сил. Так обязательно случается с ним и зимой, и осенью. Но весной – особенно! Весной полноценное ощущение жизни он получал только здесь и нигде больше. Рядом с пробуждающейся землей. Вот, кажется, лиши его, Ивана, этого необходимейшего весеннего ритуала – и зачем тогда все?..
Припарковал машину у калитки, ступил на двор и сразу же непроизвольно стал заносить в голову памятки о том, что надо сделать в первую очередь. Старая яблоня покрылась узловатыми злокачественными дуплами и уже прошлой осенью, кажется, почти не дала плодов, особенно вот этот нижний сук, а вишенка у стежки и вовсе вымерзла. Есть ножовке работа. Ветер задрал жесть на летней кухне и сбросил пару листов шифера с курятника. Прибить. Ворота, еще новые ворота, упали, а пленка на теплице уцелела только на крыше… Собрать и сжечь мусор, «подстричь» смородину, а самое главное, что делать с землей? Ее под огородами немало, какую под картошку и сколько, оставшуюся — под зерновые, и надо ли, а может, под чистый пар… Если пахать, а живности на подворье, кроме кота и пятерых курок, нет, то где и почем брать удобрения… Нигде, по сути, как говорят в деревне, и конь не валялся, почти ничего пока никто не сделал. Все надо самому успеть решить за короткие три дня. Вот бы раньше…
Иван заплакал. От того, что на крыльцо, привычно скрипнув несмазанными завесами и оставив дверь незакрытой, вышла встречать мать. А следом за ней – никого… Ком подкатил к горлу Ивана, слезы не давали говорить, как будто все это происходило не с ним. И так некстати, сквозь пелену их общего горя, промелькнул абсолютно нескладный, неуместный упрек, обращенный к тому, кто уже не выйдет на родной порог никогда: «Вот же видишь, батя, так и не успел меня всему обучить, все откладывал, а зря. Теперь-то как? В первую весну без тебя!..»
После ужина Иван вышел во двор и — дальше на свое любимое место за подворьем, откуда всегда открывался неповторимый вид на близкий луг, лес невдалеке. И даже вопреки привычке закурил. Смеркалось. Кто-то кричал вверху. Гуси, что ли?.. Он поднял голову. Только что пролетев над хатой, огромный гусиный клин, отрывисто и гортанно крича, тянул туда, к лесу, где надеялся присесть после дальней дороги, передохнуть. Дальней дороги домой. Этой весной и гуси возвращались раньше обычного. Клин мгновенно перестраивал строй, будто вычерчивая на вечернем небе какие-то слова. Ивану показалось, что один гусенок все не поспевал за почерком стаи, выбивался из общего темпа и как будто оглядывался, чертил что-то свое…
«Ничего, батя. (Иван снова не удержался и закурил.) Ты ни о чем там из-за меня не пожалеешь, я все умею сам…»
