Главное — отличить закат от рассвета

— Дмитрий Анатольевич, а у вас давно не было выставки в ближнем зарубежье?
— Минувшим летом в Риге состоялась пушкинская выставка “Волшебные места, где я живу душой”. Исключительно по инициативе директора Музея зарубежного искусства г-жи Упиенице и при поддержке посольства России, несмотря на отсутствие энтузиазма со стороны Министерства культуры Латвии. В конце концов, имя Пушкина принадлежит не только русской культуре, в Риге есть дом генерала Керна, в котором бывала Анна Керн и в котором до сих пор проходят пушкинские вечера, встречи, концерты.
Подчеркиваю, что выставка успешно прошла в Латвии, которая и в советские времена держалась особняком, тяготея к модернизму в живописи. А вот в проведении выставок в Беларуси или на Украине не вижу никаких проблем, у нас общие с народами этих стран корни, разве что назывались мы по-разному — великороссы, белороссы, малороссы. И мне очень печально сознавать, что кем-то разыгрывается эта карта, на которую поставлено разъединение наших народов, и главными советчиками наших братьев-украинцев становятся совсем другие соседи.
Но художник сам выбирает, на чьей стороне он будет отстаивать свои интересы. Одни, как известно, вливаются в общий рынок художественной продукции, но существуют и те, кто воспринимает свое искусство как значимое, родное и рисует в реалистической манере, развивая православные традиции. Себя отношу к художникам второго направления. Выставки в Беларуси у меня еще не было, но, уверен, если меня пригласят, искусство мое белорусам будет так же понятно, как, например, жителям Белгорода, Твери, Владимира или какого-нибудь другого города Центрального федерального округа.
— Могли бы вы сформулировать, в чем видите сегодня миссию художника?
— Миссия — это слишком серьезно сказано, почти пафосно. Я люблю Россию, ее историю, культуру, пейзажи, людей, об этом и пишу. Как писали многие поколения художников, каждый по-своему. А миссия, иногда интуитивно угадываемая, наверное, у каждого поколения своя, но говорить об этом сложно, настолько мы разные. Видите ли, заранее ничего нельзя предсказать, бывает, художник планирует оставить свой след в вечности, даже личный музей заводит, а вот с творчеством у него не получается. Он-то застолбил место в истории, да она этого может не захотеть.
— Ваша передвижная выставка — едва ли не первая из тех, которые возвращают нас к забытой традиции...
— В общем, да, и, между прочим, передвижники одни из самых любимых моих художников. Люблю Сурикова и Репина, Крамского, Шишкина и Куинджи, по-разному видевших пейзаж. В отличие от выставок, устраиваемых в Академии художеств, передвижники несли зрителям свежее дыхание жизни. В картинах на темы России зрители узнавали и свои города, и свою жизнь, и свои лица. А когда Суриковым были затронуты какие-то пласты истории, перед каждой новой передвижной выставкой все гадали, что же приготовил художник, — это всех завораживало.
В советские времена опыт передвижников активно использовали, система Союзов художников СССР и РСФСР была продумана очень мудро, и художники были также обласканы государством, как и во времена пресловутого царизма.
— Можно узнать, почему первой картиной у вас оказалась “Смерть Пушкина”?
— Мастерскую портрета в Суриковском институте, где я учился, вел Илья Сергеевич Глазунов. Как я благодарен ему и тому коллективу учителей, которых собрал он для нашего воспитания! Мы изучали работы старых мастеров, у нас были интереснейшие практики, в частности после первого курса, когда целый месяц мы жили в Ленинграде и занимались копированием в Эрмитаже. Уже тогда я полюбил Петербург на всю жизнь.
Над картиной “Смерть Пушкина” я работал очень долго, ездил писать этюды в Михайловское, когда Музей на Мойке уже был закрыт на реставрацию. В Михайловском судьба свела меня с Гейченко, который подкинул мне новые аспекты видения для картины, потому что у него был личный архив и он очень глубоко, по-своему изучал Пушкина. Собственно, Гейченко как патриарх пушкинистики и благословил меня на создание онегинского цикла иллюстраций. Причем с тем, чтобы я “поселил” героев в Тригорском и Михайловском, воспетых в “Онегине”.
— Какие отношения сложились у вас с персонажами “Евгения Онегина”?
— Персонажи по-разному открываются в разные годы: чем старше я становлюсь, тем моложе кажутся мне герои романа. Считаю, Пушкин перехитрил своих читателей, потому что все думали, что роман будет продолжаться как увлекательная любовная интрига, столько юмора, иронии и эротики было в первых главах. А может быть, он и сам не знал, что таким серьезным будет продолжение. Когда выходили в свет первые главы “Онегина”, многие спорили, в ком из персонажей искать автора, примеряли героев на себя. В Онегине видели себя Каверин и Алексей Вульф, но нет, все это — Пушкин...
— В новых пейзажах вы полюбили изображать маленькие фигурки людей на фоне стихий — моря ли, леса, холма... Это какой-то прием?
— Понимаете, не все в картинах художника должно быть расшифровано. И увидев “Утреннюю прогулку Екатерины Великой по Неве осенью 1789 года”, человек должен открыть книгу и узнать про крупнейшую победу Суворова в русско-турецкой войне. У Рымника Суворов решился атаковать окопы противника конницей, что было против всех правил военного искусства. А он просто подсмотрел, что окопы сделаны не до конца, и кавалерия их может перескочить, и с войсками, почти в десять раз меньшими, чем у противника, совершил блистательный маневр, ошеломивший всех. Каждая картина интересна своим подтекстом, который дает возможность внимательному зрителю изучать эту тему.
— Как вы относитесь к борьбе современных художественных течений и участвуете ли в ней?
— Нет, конечно. Для меня важно существовать в своем мире и иметь возможность общаться со зрителем. Уверен, что у каждого художника есть свой зритель, но считаю, что художники более чем экстремальных направлений, которых у нас единицы, не имеют права представлять Россию на международном уровне. Уверяю вас: подавляющее большинство людей воспринимает мир в гармонии трехмерного пространства, данной Божественным Промыслом. И я рад, когда зритель способен отличить на моей картине закат от рассвета.