«Нет ничего хуже, чем соответствовать стереотипам и представлениям толпы, которые о тебе сложились. Если это происходит, человек теряет себя», – считает Геннадий Хазанов. Художественный руководитель Театра эстрады публику давно не веселит и считает, что долгие годы его принимали за другого.
В нынешнем году Геннадию Викторовичу исполняется 65 лет. По этому поводу ему все чаще предлагают написать автобиографическую книгу. Хазанов упрямо отказывается. У него железный аргумент: «Книгу о своей жизни нужно писать одну. Еще рано…»
Пока его планы целиком и полностью связаны с режиссурой, в которую он с наслаждением погрузился. Поток идей, которые еще нужно реализовать, не иссякает. А когда-то даже собственная мама не хотела верить, что ее сын станет творческим человеком. И он всеми силами боролся за то, чтобы быть самим собой.
В девять лет ездил на свидания
– Когда человек появляется на этот свет, его мечты намертво связаны с окружением, в котором он находится. Ребенок, растущий в необеспеченной семье, мечтает о лишнем куске хлеба или о каком-то другом бытовом подарке. У меня доминирующим было желание крикнуть миру о своем появлении. С чем это было связано? Возможно, с каким-то внутренним ощущением неуюта. Я вырос без отца в очень несбалансированной семье. Мама с юных лет была подвержена депрессиям. С очень трудным характером. Очень властная. Бесконечно любившая прежде всего себя во мне, а не меня как такового. Это вообще свойственно эгоцентрикам. Мне все время казалось, что меня ограничивают. Дело даже не в возможности или невозможности купить игрушку в связи с отсутствием средств, что в те годы было неудивительно. Нет, это другое. С самых малых лет мне надо было драться за право проживать свою жизнь. Мама была занята жестким выстраиванием бытовой точности: контролировала, чтобы я убирал за собой постель, мыл посуду. Несколько раз по требованию мамы я переписывал с начала до конца тетради по чистописанию. Это было мучительно. Но зато мама приучила меня к точности. Я пунктуален. Очень переживаю, когда опаздываю, физически начинаю страдать. Это идет только из семьи. И воспитывает, таким образом, уважение к чужому времени и другой личности. Ограничения, которые вводят родители, вполне возможно, потом оборачиваются плюсом. Так что по прошествии стольких лет я мамину жесткость вижу не только в черном цвете. Но было бы лучше, если б у этой жесткости был уровень разумной достаточности. Если бы приучение к порядку не превращалось в муштру, в дрессировку и унижение человека как личности.
Я очень рано стал самостоятельным. Например, ребенком ездил на свидания.
Уже в 9 лет впервые поехал на общественном транспорте к кинотеатру «Художественный», куда не пришла девочка, которая мне нравилась. Сейчас дети редко совершают такие подвиги. Родители боятся за них. А тогда не страшно было отпускать ребенка одного даже вечером. Хотя, как оказалось, это тоже было небезопасно. Совершенно неожиданно меня, одиннадцати- или двенадцатилетнего, судьба свела с одним педофилом. Я был страшно наивным и невероятно доверчивым. Да и не знал тогда, что такое педофилия. Просто счастливая случайность, что мне удалось вырваться…
Мы с мамой до конца ее жизни так и не пришли к диалогу. Просто однажды она поняла, что я буду упрямо отстаивать какие-то свои территории. Например, я хотел на сцену, а мама считала, что это не нужно. Однако справиться со мной оказалось просто невозможно. Я постоянно стремился к публичности, к известности, в которой, как теперь выясняется, очень много тщеты. И со временем все это получил. Видимо, помогла, как писал Толстой, «мощная энергия заблуждения», которая позволяет идти к цели. Если бы не она, возможно, я бы никогда не стал актером. Все говорило о том, что дороги на сцену мне нет. Во все до единого театральные вузы, куда я поступал, меня не приняли, сочтя профнепригодным. И тогда я сдал экзамены в эстрадно-цирковое училище. К драматическому искусству я пришел много лет спустя. Получил то, о чем мечтал в юности, пройдя через эстраду.
Принимали не за того
– Коллеги по так называемому юмористическому цеху меня воспринимают с опаской. Причиной бесконечных споров с ними было то, что я вышел из других лицеев. Весь мой бэкграунд сильно отличался от того, что имели за плечами коллеги по жанру. Моя личность формировалась в средоточии инакомыслия в Доме культуры гуманитарных факультетов Московского университета. Мне было 19-20 лет, и я видел рядом с собой Аксенова, Ахмадулину, Евтушенко, других шестидесятников, на которых молился, как на богов. И поэтому в эстрадно-цирковое училище я пришел с ощущением, что на мне лежит некая гражданская миссия. И исполнить ее я мог, только получив профессию. Со временем я разочаровался в собственных способностях и возможностях преобразовать общество. Сегодня у меня нет никаких иллюзий по поводу того, что человек хоть что-нибудь может сделать и хоть на миллиметр мир изменить. С годами пришло понимание, что профессия – это всего лишь профессия, не больше и не меньше того. И я ею должен заниматься.
Но все-таки лицеи, которые я прошел, мне и сегодня очень пригодились. Приведу вам один пример. Сорок лет назад я получил от Марка Розовского двухтомник Мейерхольда. Розовский сделал надпись: «Гена, читай книги, пока у тебя маленькая ставка». И это действительно было время, когда я серьезно увлекался самой разной литературой. Чуть позже сконцентрировался на сатире и заня
лся жанровым литературоведением. Это в конечном итоге и погубило мою жизнь на эстраде, потому что я не мог не заметить, насколько узок и ограничен эстрадный коридор. Так что иногда знания и количество прочитанного материала могут иметь разрушительную силу.
Поворотным в моей жизни оказался 1982 год. Закончились наши творческие взаимоотношения с Аркадием Хайтом. Через много лет мы продолжили общение, но уже все было по-другому. Я познакомился с Аркадием в 1964 году, когда поступил в инженерно-строительный институт. А спустя 18 лет наш творческий тандем стал мне тесен. Когда мы разошлись, я произнес: «Я ему уже ничем не могу помочь». Именно с такой формулировкой. Не он мне, а я ему. Всю жизнь я двигался к тому, чтобы в работе быть ведущим. Такова моя индивидуальность.
Тогда же, в 1982-м, я познакомился с писателем Михаилом Городинским, и моя жизнь определилась окончательно: я прощался с эстрадой.
В 2000 году театровед Катя Уфимцева делала программу «Театр плюс ТВ», посвященную моему 55-летию. Когда передача закончилась, она сказала: «Давайте поспорим, что вы будете заниматься режиссурой». Я ей сказал: «Давайте! Потому что я не буду никогда заниматься режиссурой». Спор я, как видите, проиграл. В этом году 12 марта прошел вечер, посвященный 70-летию Григория Горина, и режиссером этого вечера был я. В 11 часов вечера, когда все закончилось и я без сил и крови спустился на фуршет, решил: никогда больше заниматься ничем подобным не буду. Это кровавое дело. Сил нет. Это было в 11 часов вечера. А в 12 часов следующего дня, сидя в машине, я подумал: «Надо же, какие дурацкие мысли в голову приходят от усталости… А почему бы мне не сделать вечер к 115-летию Зощенко?» Так что сам же свою клятву нарушил уже через 12 часов. Юбилейный вечер Михаила Зощенко должен состояться в ноябре. Никогда бы за это дело не взялся, если бы за прожитую жизнь не накопил достаточно много информации, связанной с его жизнью. Так случилось, что в середине 1980-х годов я был запрещен, а произошло это по банальной причине – уж очень сильно меня недолюбливал покойный Виктор Васильевич Гришин, член политбюро ЦК КПСС. Ему казалось, что я вношу в мир диссонанс. Так вот, когда я оказался без авторской поддержки современных сатириков, то бросился в классическую литературу – в Зощенко. У меня до сих пор сохранились перепечатанные мной на машинке тексты его рассказов, которые я отобрал для спектакля, кстати сказать, так и не состоявшегося. Зато теперь все всплыло в памяти как дежавю. Возникло впечатление, что я уже плавал в этом бассейне… Два дня назад я прочел фразу, которую напечатал в своей книге, посвященной Зощенко, литературовед Бенедикт Михайлович Сарнов: «Зощенко – это Свифт, которого приняли за Аверченко». Со мной произошла, прошу прощения за параллель, абсолютно та же история. Потому как я не был учащимся кулинарного техникума, но был за него принят. И всю свою жизнь мне, как и Зощенко, пришлось доказывать, что я больше, чем тот, за кого меня принимают. В данном случае – больше, чем учащийся кулинарного техникума. Хотя массовой аудитории этого было достаточно.
Боже мой, неужели это конец?!
– Я не буду жаловаться на свою жизнь. До сегодняшнего дня она была очень щедра ко мне. Но мне пришлось за эту щедрость платить – абсолютным рабством у своей профессии. Это даже не профессия, а способ жизни. Я способен 24 часа в сутки, включая сон, думать о том, чем занимаюсь. Не бывает такого, чтобы мне не о чем было думать. Я генерирую идеи всю жизнь. Даже когда наступает ощущение, что все закончено и я больше ничего серьезного сделать не в состоянии. А такие мысли приходят ко мне с 
молодых лет. Например, исполнив удачный номер на эстраде, я думал, что не смогу сделать ничего смешнее. Хорошо помню себя, лежащего на песчаном пляже в Южной Америке, куда прилетел на гастроли. Был 1975 год, мне неполных 30 лет. Солнце жарит, на небе ни облачка, плещется океан. Климат совершенно беззаботный, разлагающий и располагающий к безделью. Я смотрю на небо, на лежащих рядом загорающих товарищей, которые получают от безделья колоссальное удовольствие. А у меня в голове пульсирует одна мысль: «Боже мой, неужели это конец?!» Я добился чего хотел – стал известным артистом. Но будущее свое видел туманным. Вопрос «Что дальше делать?» не покидал меня с тех пор ни на один день. Я несчастен, когда не нахожу ответа. И становлюсь счастливейшим человеком, когда знаю, над чем работать.
В моей жизни было много мистики
– У каждого человека в жизни возникают свои переломные моменты. Для меня таким стал 1980 год. Я познакомился с двумя женщинами, перевернувшими все мое сознание. Татьяна и Ольга приехали из узбекского города Навои. Жили они в подмосковном Болшево, но их оттуда за нарушение паспортного режима должны были выселить. Заступиться за них меня попросил друг юности. Он сказал: «Гена, есть две интересные женщины, которым нужно помочь». Я не смог ему отказать, хотя совершенно не знал, кто эти женщины. В воскресенье я отправился к прокурору Болшевского района домой. Он шибко удивился, когда увидел артиста Хазанова, который пришел к нему без приглашения, да еще и по такому странному поводу. Исполнение санкции о выселении мы отодвинули. Решив проблему, я спросил друга, кто эти женщины. И он решил, что меня проще с ними познакомить, чем все объяснять.
Это были странные женщины. Одна принимала космическую информацию, другая записывала. А потом вдвоем они ее расшифровывали. Это именно они рассказали мне о том, что в прошлой жизни я был испанской женщиной, погибшей от удара в спину, и о том, что и в нынешнем моем воплощении мне нужно спину беречь. Я узнал от них множество любопытных вещей, ставших для меня откровением. Но первое, что они заявили, когда я с ними познакомился, касалось не меня, а Андрея Миронова. Обе настоятельно попросили привести его к ним. Уверяли, что у Андрея большие неприятности – он отрезан от космоса, на него надет энергетический шлем, из-за чего начались проблемы с головой… Не сразу мне удалось 
уговорить Андрея отправиться к ним. То он был в отъезде, то занят. Я даже его родителям звонил – Марии Владимировне Мироновой и Александру Семеновичу Менакеру. Наконец, все сложилось и мы отправились в Болшево. Пока ехали, я судорожно рассказывал ему про какие-то темные и светлые силы, а он смотрел на меня как на сумасшедшего. Я привез его к Татьяне и Ольге и ушел гулять. Перед уходом слышал только фразу, которую они ему, ерничающему от зажима, сказали: «Андрей Александрович, если вы приехали смеяться над нами, лучше уезжайте. А если вы хотите поговорить, мы готовы…» Вернулся я через два с лишним часа. Андрей был притихший. Я сказал ему, что в Москву пока не поеду – за мной должна была приехать жена. Мы попрощались. Злата приехала, и мы весь остаток вечера провели с Ольгой и Татьяной.
Теперь я перенесусь в август 1987 года. Мы отдыхаем с дочкой в Юрмале, а жена находится в Кузбассе, где заканчивает институт культуры. Раздается звонок жены. «Как дела?» – спрашивает Злата у нашей дочери. Алиса отвечает: «Ты знаешь, Миронов умер». – «Ты все перепутала, это Папанов умер». А Папанов действительно умер за неделю до этого разговора. Дочь возражает: «Нет, не путаю… Миронов умер тоже». Тут Злата попросила, чтобы Алиса передала трубку мне. Прошло 23 года, но тот наш разговор в моей памяти запечатлелся дословно. Злата мне говорит: «Гена, а ты помнишь, что девочки сказали, когда я приехала в Болшево после их знакомства с Андреем?» Я говорю: «Нет. Я забыл». – «Ну как же?! Они сказали, что ему осталось жить шесть, ну, может быть, семь лет…» Я был поражен, потому что Андрей умер именно в этом промежутке – между шестью и семью годами. Ясновидящие с ним общались в октябре 1980 года, а его не стало в августе 1987-го. Кто-то может сказать, что они напугали впечатлительного Андрея, рассказав о его скорой кончине, и он мог внутренне настроиться на это время. Ничего подобного. О том, что Андрей скоро умрет, ему никто не говорил…
Бриться могу по полдня
– Были времена, когда я, подобно многим, хотел как можно больше заработать. У меня у одного из первых в Союзе появился «мерседес». Но сегодня меня совершенно ничего в материальном смысле не может сбить с толку. Я всем этим наелся. Есть две вещи, без которых не могу обойтись в быту, – электрическая бритва и хороший парфюм. Не могу себя видеть, если плохо выбрит. Некомфортно себя чувствую. Бриться могу по полдня. Меня очень успокаивает звук электрической бритвы. Я под него думаю. О многом…
Думаю, деньги – величайшее зло на свете. Без них невозможно жить, и они являются самым страшным провокатором любых поступков. Наводят в душе засуху. Можно стремиться зарабатывать как можно больше и говорить себе: это нужно для того, чтобы достойно жить. Но никто не знает, что такое достойная жизнь. Никто. Олигархи устраивают своим детям комфортную жизнь. Но достойная бытовая жизнь не означает гарантии достойной жизни души. Я скажу сейчас банальность: деньги никогда не были гарантией счастья и гармонии. Хотя были времена, когда я так не считал. Был глупее, наивнее и философских вопросов себе не задавал. Меня интересовало только количество цветов и аплодисментов. Я хотел быть известным, хотел, чтобы меня любило как можно больше зрителей. Но я не знал, что зрительская любовь – потребительская. Сегодня она меня несильно греет, интересует не в первую очередь… А интересует совсем другое…
Как-то Познер в своей программе спросил меня: «А как вы хотели бы умереть?» И я ответил: «Тихо». Я много накричал в своей жизни. Часто вспоминаю Георгия Михайловича Вицина. Он был очень мудрый, нежный, божий человек. Прожил жизнь тихо и умер тихо. А я только к концу жизни понял всю глубину фразы «Быть знаменитым некрасиво». Многие бегут по этой дороге, не задавая себе вопросов, потому что не могут жить без славы, как без наркотика. А когда заканчивается наркотическое действие, многие ломаются. Кто-то страшно боится забвения. Я понял, хоть и не сразу, что этого бояться не надо. Пушкин правильно говорил: «Не дорожи любовию народной». Она немногого стоит. И что это значит – «любовь народа»? Делай свое дело, делай то, что кажется тебе нужным, то, что ты можешь. Будут желающие востребовать – хорошо. Не будет – не страшно. Не ожидай, что мир остановится, если ты исчезнешь. Мир был до твоего появления и будет после твоего ухода. С годами я все отчетливее понимаю: нельзя забывать, что ты здесь в гостях. Тебя сюда послали зачем-то, а потом объяснят, как ты справился.
Будущее есть даже за последней чертой
– Мой ближний круг узок. Это дочка, внучки, жена. Еще два-три человека. Все остальное – по производственной или жизненной необходимости.
С родными мне повезло. Они мне интересны. Дочь Алиса – зрелая глубокая личность. Она многому меня учит. В первую очередь толерантности. Думаю, в отношениях детей и родителей это главное. Стараюсь не быть с ней жестким, хотя и бывает сложно. Меня вряд ли можно упрекнуть в том, что я довлел над Алисой, но часто к ее начинаниям относился с недоверием. Например, недавно она стала работать над одним театральным проектом – спектаклем «Агата возвращается домой», который мне казался сомнительным. Но дочка меня не послушала. Я пришел на премьеру, посмотрел и сказал себе: «Гена, ты был не прав! Значит, Алиса что-то знает, что-то чувствует, чего не знаешь ты. Поэтому не вставай стальным барьером на ее пути. Будь поаккуратнее».
Сегодня Алиса из балерины превращается в драматическую актрису. И я стараюсь трезво оценивать то, что она делает, и абстрагироваться от того обстоятельства, что она моя дочь. Иногда жестко критикую. Например, у нас был довольно нелицеприятный разговор после прошлогодней премьеры фильма «Сказки про темноту». Это не очень мое кио. У дочери там есть хорошие куски, но в целом фильм рыхловатый и местами мутноватый.
Многие упрекают меня в меланхолии, в трагическом взгляде на мир. Они заблуждаются. В жизни я не вижу ровным счетом ничего трагического. Меня удивленно спрашивают: а как же смерть близких? Отвечаю – это не трагедия. Да, представьте себе, даже смерть мамы несчастьем назвать не могу. Она прожила 86 лет. Последний отрезок времени – почти не понимая реальности. Ее уход был логичным и не трагичным, потому что был заложен самой жизнью. Вот гибель людей в метро, гибель 17-летней девочки, которая убила себя и других вокруг, – это несчастье.
Вообще, душевный дискомфорт ощущаю довольно часто. От мамы мне передалась не только хорошая кожа на лице, но и склонность к депрессиям, которыми она страдала. В самые трудные минуты меня спасает работа. Только она. Когда мне тяжело, я прыгаю в нее, как в воду. И в этом смысле никогда не устаю.
Далеко в свое будущее не заглядываю, хотя по природе своей любопытен. Главное – я знаю, что будущее это есть даже за последней чертой.
Наталья НИКОЛАЙЧИК, ООО «Теленеделя», Москва (специально для «ЗН»), фото Арсена МеметовА, Юлии Ханиной
