Мужчина в сатиновом халате антрацитового цвета дрожащими руками ловил вареное яйцо. Оно не давалось, выскальзывало из непослушных пальцев, вертелось на столе. Наконец схватил, зажал, торопливо ударил об алюминиевый край высокого столика. Яйцо хрустнуло. Звук был неприятным. Будто... Я подумал, что, наверное, с таким же звуком проламывается череп. Почему именно это сравнение пришло на ум? Теперь и не скажу. Хотя ясно помню, как нервно мужчина ногтем отколупывал яичную скорлупу, а потом торопливо ел сухое яйцо без соли и хлеба. А солонка стояла в центре высокого столика. Беленькая, на голубой, как минское небо, пластиковой поверхности. Желток был черно–синий, даже фиолетовый, так круто было сварено яйцо. Мужчину в халате звали Эдик.
Эта картинка–видение из гастронома под часами. Сейчас он называется «Узвышша». Находится на проспекте, рядом со сквериком Дзержинского.
Часы на башне остались. Вместо части гастронома, там, где был кафетерий, сегодня кафе, но я туда не хожу... Раньше там стоял аппарат — варили кофе. Утром, до работы, собирались знакомые. Переминались в очереди, прижимали ладони к горячей панели аппарата, шутили, грели озябшие пальцы, новостями делились. Правда, новостей особых не было, ведь что могло случиться за одну ночь?
Кроме людей творческих профессий в гастрономе под часами крутились и люди без определенных занятий. Они смотрели на нас, а мы поглядывали на них. Кофе подавали в граненых стаканах, алюминиевая ложечка напоминала собачку на поводке, она привязывалась к прилавку куском лохматого шпагата...
Выпив кофе, поговорив, расходились. Художники — по мастерским, журналисты — по редакциям, музыканты — на репетиции. Ах, забыл: тогда с остервенением читали газеты. Самые разные. Помню щекочущий запах свежей типографской краски на дешевой рыхлой бумаге. Перестройка...
Почему я все это припомнил? Да потому, что многих из тех, кто пил кофе в гастрономе под часами, нет в Минске, как нет и на этом свете... Валик, талантливый художник, повесился за огромными планшетами в своей мастерской. Он приезжал ко мне в мансарду посмотреть дипломные пейзажи и эскизы к ним. Он рассуждал о шероховатости древних стен, о том, что, когда отваливается старая штукатурка, нам в глаза смотрит кирпич горячего цвета...
Володя Мохов заболел и умер в Гомеле, куда уехал из Минска. Юра Макаров... Не буду о печальном...
Вот Игорь Тишин живет в Бельгии. Андрей Федорченко в Швейцарии...
С Андреем случайно встретились в метро. Той ночью он уезжал из Беларуси. Свой компьютер продал. Мы пили кофе «под часами» и говорили без особенной надежды на встречу. Андрей рассуждал о любви. В любовь я верил и тогда, и теперь. Она может перекроить жизнь до неузнаваемости... Глаза Андрея слезились, он объяснял, что это от бессонницы. А я в бессонницу верю, как и в любовь...
Часы на башне работали. Стрелки лениво двигались.
Часы и сегодня работают.
Эдик... Он крошки желтка собирал со столика большим и указательным пальцами, как птица клювом. Он любил стоять на проспекте, на проезжей части, и останавливать проносящиеся машины: легковые, грузовики, автобусы... Эдика позже собьет машина, которая будет выезжать из двора. О несчастье расскажет продавщица. Буднично так сообщит, поставив передо мной на прилавок граненый стакан с двойным кофе.
Была еще булочная, рядом с магазином «Синтетика», недалеко от театрально–художественного института. Была «Тройка» — бар на втором этаже в Троицком предместье. Была «Ромашка»... Жизнь поменялась круто. Многие культовые места исчезли. Можно сожалеть... Но если город живой, то он и должен меняться. На смену старому и дорогому приходит новое. И о нем через двадцать или тридцать лет кто–то вспомнит и напишет. Новое непременно станет старым.
P.S. Но вкуснее, чем то мороженое, посыпанное шоколадом и политое клюквенным сиропом, уже ничего не будет... Как не будет и кофе в граненых стаканах стоимостью одиннадцать копеек...
