Европейский калейдоскоп

Монмартр. Ванечка Толстой. И французский поцелуй. Ровно в полночь в моем 405-м номере парижского отеля «Belladins» требовательно вскрикнул телефонный звонок. Портье коротко и вежливо сказал: «Такси, мсье». Я облегченно вздохнул: все мосты сожжены, еду любоваться ночным Монмартром. В вестибюле меня ожидал низкорослый, круглый, как колобок, кудрявенький, как херувим, вылуплястый, лиловый в свете синеватых люстр негр, во рту которого радостно смеялся золотой зуб. Мы сели в желтый «рено» с шашечками на крыше, и негр уставился на меня, ожидая команды. Я небрежно процедил: «Clishi». Рядом мгновенно потух золотой зуб, но глаза увеличились, как у Чебурашки. А что было делать? Другой дороги в ресторанчик «Ловкий кролик» я не знал. Запомнил только, что по бульвару Клиши надо добраться до «Мулен Руж», свернуть за углом кабаре налево и по узкой мостовой подняться до крохотной площади Тёртр: налево в мини-винограднике будет за низкой оградкой выситься трехэтажный скворечник «Ловкого кролика», а прямо пойдешь – попадешь в ресторан «Консулат», где пропил свою молодость гениальный талант, увлекшись, как оказалось, ядовитым абсентом, художник Морис Утрила. С тех пор правительство Франции ограничило продажу абсента под угрозой многолетнего пребывания «за кратами». Правда, абсент продают, но в какой-то смеси с другими напитками. Морису Утриле, говорят, принадлежит крылатая фраза, рожденная за одним из столиков «Консулата»: «Выпьешь пинту (1 литр) – выльешь кварту (3 литра)». Что касается бульвара, на который вскоре привез меня мой лиловый Чебурашка, то он нынче представляет из себя то же самое, что Тверская улица в Москве и знаменитая стометровка в Минске. Здесь любой желающий по сходной цене может подыскать для себя свою «графиню де Шеврез» и оттянуться по полной программе на одном из сексодромов, куда затаскивают чуть ли не силой. Как я уже выше сказал, мне было нужно на бульвар Клиши, поближе к «Мулен Руж», где, кстати, танцуют две очаровательные брестчанки, но посещать же сексодромы я уже староват, там бойцовские качества в цене. Или очень большие деньги. Все же без приключений заявился в ресторанчик, и услужливый худой длинношеий араб провел меня на второй этаж. Зала была крохотная, всего на пять двухместных столиков. Полупустая. В столешницах дробился неоновый свет. Барменша, молодая и красивая, как крестьянки на полотнах Рембрандта, скучала, водрузив на стойку, как на постамент, пухлые руки. Возле узкого окна сидели и тихо о чем-то беседовали лобастый с пышной каштановой шевелюрой парень в толстом белом свитере и тоненькая, как тростинка на ветру, девушка. Глаза ее были полуприкрыты, на голове лежали смоляные волосы в стиле прически Мирей Матье. На плечи, затянутые в черный свитер, был кокетливо наброшен искусственно помятый (такие теперь там в моде) рябинового цвета шарфик с рассыпанными по нему жасминовыми цветками. Скорее всего, искусно вышитыми. Тот же араб-сопровождающий вскоре подошел к столику, ожидая, как видно, что я закажу. Тут меня выручил старый, но дельный по содержанию русско-французский разговорник, презентованный в дорогу моим коллегой Андрюшей Потребиным. Он лежал в кармане вместе с подробной картой Парижа, которую я купил еще в Диснейленде. На всякий случай. С пятого на десятое я заказал дежурное блюдо и кофе с круассаном. Дежурным блюдом оказался огромный «турнедос» – говяжий бифштекс, обложенный черным рисом, зеленым горошком и ананасными дольками с листьями папайи. Видимо, в разговоре я сбился основательно на русский язык, потому что парень за соседним «табльдотом» встрепенулся, а потом громко поинтересовался, откуда меня на Монмартр Господь снарядил? Я ответил, что из Минска, но какое это имеет значение? Я мог бы сюда заветриться с Мальдивских островов, что с того? «Вот и видно, что вы из Минска, а если бы прилетели с Мальдив, то знали бы наверное, – парировал лобастый, – что в «Ловком кролике», кто к еде не заказывает красного бордо урожая 1989 года, тот вызывает подозрение». Девушка глядела на нас прищуренными глазами осуждающе-кающейся Магдалины. Я только не понимал, в чем ей лично передо мной каяться. Взаимный обмен информацией и легкими колкостями закончился «по-нашему»: парень махнул арабу, дал ему какие-то еврокопейки, и тот перетащил мою еду к соседям, туда же поставил легкий плетеный дачного типа стул-кресло, принесенный откуда-то из кухни. Следом вынужден был переместиться в пространстве и я. Парень между тем бесцеремонно приблизил ко мне свои бледно-голубые очи, «на страницах которых» невозможно было ничего прочесть, и представился: — Ванюшка Толстой, племянник писательницы Татьяны Толстой. Она на одном из российских каналов ведет передачу «Школа злословия», пишет классические рассказы. Недавно была у нас с Митей в гостях. Приезжала в Париж в составе делегации культурных деятелей вместе с президентом Путиным. — Кто такой Митя? – на всякий случай поинтересовался я. Ванюшка взял из моих рук путеводитель по столице Франции, где черным по белому было указано, что составитель сей брошюры – некий Дмитрий Толстой. — Мой родной брат. — Вы что же, оба родственники Льва Николаевича? – в лоб уязвил я. Мне показалось, что Ванюшка несколько смутился, однако, медленно процедив сквозь крепкие, но редкие зубы рюмку бордо, сильно напомнившего мне наш уже забытый, славный «Солнцедар», лениво возразил: — Очень дальний. Я решил про себя, что если процветали в России многочисленные дети лейтенанта Шмидта, то почему бы таким же проходимцам не появится в Париже под фамилией великого русского писателя. Мадам Жозефина, которую тоже представил мой визави, по-прежнему молча слушала наш треп с полуопущенными ресницами. Разговор перескакивал с одного костра на другой, как говорят французы, но нигде долго не задерживался, пока мы случайно не добрались до творчества Эжена Сю. А если быть совсем точным, – до творчества Мари-Жозефа Сю, родственника Наполеона, участника битвы под Наварином. Тут уж оживилась и Ванюшкина подружка, которая, оказывается, училась в одном из колледжей Сорбонны, неплохо калякала по-русски и писала какую-то работу вроде нашей кандидатской по теме «Бульварный роман». Жозефина, тряхнув копешечкой черных крашеных волос, затянувшись сигаретой «Житан», сразу же решительно заявила, что основоположниками бульварного романа в Российской империи были Достоевский, написавший «Неточку Незванову», и Лев Толстой, создавший эталон «бульвара» – «Анну Каренину». Героиня у него, заметила она, самая что ни на есть уличная девка, которая, являясь интриганкой, ради постели бросила на произвол судьбы родного сына. И закончила точно так же, как заканчивают эти гетеры в Париже с бульваров Клиши, Рошешуар и Капуцинов, – самоубийством. В России, к сожалению, сейчас не пишут бульварных романов. «Это очень плохо», — поставила наконец-то она точку. — Это отвратительно, — дополнил обличительную речь девицы Ванюшка Толстой. — Не знаю, плохо ли, — оставив в стороне первую часть «филиппики Цезаря против Катилины», сказал я, – но таких романов точно у нас давненько не пишут. Больше налегают на детективы. – Детективы хороши, как валидол, на ночь, — перебила меня Жозефина. — В сущности, вы ничего не понимаете в детективах, переживая вместе с героями, большинство из которых – отъявленные мерзавцы. Их нельзя жалеть. Над ними можно только смеяться. – Детективы пишутся, чтобы не умереть ночью от скуки, — повторился Ванюшка Толстой и добавил через запятую: – Если, конечно, рядом нет такой святой мадонны, как моя Жозефина… Потом мы часа два горячо разбирали по косточкам романы Эжена Сю «Плак и Плок», «Кернок-пират», «Лареомон», «Маркиз де ла Летореф», «Парижские тайны» и продолжили спор уже на улице, возле дома, где некогда находилась мастерская Ильи Репина. Потом мои новые друзья показали гостю, где останавливался историк Николай Карамзин, и открыли тайну, что в «Ловком кролике», оказывается, специально переместили меня из-за столика, за которым любили сиживать в разные времена Карамзин, Тулуз Лотрек, Гоген, Ренуар, Мане и Моне, Готье… Не всякий удостаивался такой чести, тем более иностранец. Как-то по-особому хороша и памятна оказалась эта звездная ночь на Монмартре с его «Домом разбитой любви», оригинальным памятником Жана Маре «Человек, проходящий сквозь стену», собором Святого Сердца Иисусова, мельницами, превращенными в танцзалы (из 44 их осталось только две, одна украшает «Мулен Руж»), домиками Сальвадора Дали, Пикассо, Шагала, Эрзи, Пасхина... Да и сам «Ловкий кролик» — былое пристанище очень талантливого художника Жиля, нарисовавшего эту рекламную вывеску для заведения за долги хозяину. У более старшего поколения еще жив в памяти чарующий голос певицы Далиды. На Монмартре ее именем названа крохотная площадь. Мы так мило беседовали и так сдружились за несколько часов, что, прощаясь на площади Бланш, я не удержался и чмокнул Жозефину в правую щечку, но сразу же получил ответную увесистую оплеуху. Ванечка Толстой заржал, как лошадь. Я таращил глаза, как тот негр-таксист, доставивший меня в сексуальную преисподнюю – на бульвар Клиши. Вот таким образом, дорогие друзья, ваш покорный слуга и узнал, что такое настоящий французский поцелуй и с чем его едят. Невольно вспомнил назавтра в «Неоплане», покидающем Францию, пресс-атташе французского посольства в Минске Анжелику Жук, которая при оформлении шенгенской визы дала мне несколько ценных подсказок относительно путешествия, но о французском поцелуе отчего-то промолчала… С ним именно я и пролетел как фанера над Парижем. Поцеловать француженку, ребята, не грех, можно, если она, во-первых, перешла в разговоре с «вы» на «ты». А во-вторых, начинать надо с левой щеки, как говорится, от сердца, затем перейти к правой и наконец снова к левой, но уже более формально. Горе тому беспечному иностранцу (а я оказался таким), который нарушит вышеприведенные правила, возведенные во Франции в закон. Он получит по заслугам, в чем я на себе удостоверился. Ванюшка Толстой под занавес тоже нанес мне крепкий удар, хоть я, впрочем, и был готов к нему (старого воробья не проведешь на мякине). — Не обижайся, Николя, — виновато обронил он. – Я действительно Иван Толстой, но если и родственник Льва Николаевича, то все-таки духовный. Хорошая сказка никогда не кончается Париж – это такая глубокая копилка мировых духовных ценностей – дна не видно. Но у каждого, кто соприкоснулся с этим городом, свой Париж. Я не стану копаться глубоко в истории, назову лишь то, что лежит на поверхности, знакомо каждому мало-мальски образованному человеку. Когда на теплоходе «Катрин Денев» отправился на прогулку по Сене, гид предложил взять персональный наушник, стилизованный под телефонную трубку. Нажав шестую кнопку, услышал певучую русскую речь. Диктор вдохновенно говорил: «Посмотрите направо: в этом доме Бодлер написал свои знаменитые «Цветы зла». Посмотрите на дом с часами: здесь жили Шаляпин, Рахманинов, Фокин, Лифарь... У каждого из них был свой Париж…» Говорят, пытается «застолбить» за собой столицу Франции частенько наведывающийся сюда Никита Михалков, который снимает один и тот же номер стоимостью 1000 евро в сутки в гостинице на Вандомской площади. В той самой, где проживала и в последний раз ужинала со своим принцем-любовником за два часа до гибели принцесса Диана. А есть ли свой Париж у меня? «Да, — отвечу я. – Он принадлежит сейчас моему перу, моему скромному журналистскому таланту, которым я щедро поделился с тобой, дорогой читатель».