Недавно известный российский актер отметил круглую дату — 45 лет. Сам именинник к этому событию относится спокойно, если не с иронией
О возрасте
— Возраст этот сложный — у тех, кто перешагнул 40-летний рубеж. Каждый мужчина внутренний экзамен устраивает: он что-то к этому возрасту сделал? Или не сделал? Или сделал, но не все?
О культуре
— Включаешь телевизор, смотришь передачу какую-нибудь замечательную — про композитора Софию Губайдулину или про Аркадия Райкина, 100-летие которого недавно отметила страна, и думаешь: какие это великие имена, высочайший уровень культуры! В то время они были востребованы — на Райкина невозможно было попасть. А сейчас мы заказываем (под «мы» я имею в виду миллионы телезрителей) совершенно другую музыку. Ужасную, низкопробную, которая потакает каким-то низменным инстинктам. Как этому противостоять? Говорить, критиковать? Бессмысленно! Противостоять — это значит что-то делать. Даже если уже не хватает здоровья и силы брать неоткуда.
О Театре Наций
— Глава театра… А ведь это было совершенно не мое — руководить. Не помню, чтобы я был заводилой компании и уж тем более кем-то командовал. Говорят: вот у него свой театр! А вы бы пришли сюда в тот момент, когда я с прорабом разговаривал. У меня было ощущение, что я играю пятерых Гамлетов — по эмоциям, по нервам. Ну чему тут завидовать-то?
Об «Идиоте»
— Начиная работу над ролью князя Мышкина в фильме Владимира Бортко, я в тысячный раз прочитал первые строчки романа. Там было написано, что Мышкин — худенький молодой человек… Год пришлось сидеть на диете. И когда у меня в конце концов остался один нос, режиссер говорит: «Прибавь килограммов, потому что, когда смотрю на тебя, обращаю внимание только на нос!»
Я долго искал ключ к роли и вдруг понял, что князь Мышкин — он светится! У меня потом много ролей было: и Гришка Отрепьев в «Борисе Годунове», и Гамлет, и Бумбараш. Но все эти роли стали Мышкиными. Я ничего не смог с собой сделать. Он настолько зашел в кровь и голову, что пришлось его просто выдавливать из себя. Такой он оказался сильный парень.
Об учебе
— Когда из Саратова на учебу в Москву собирался, я знал, куда еду: к Табакову. Видел по телевизору, как он с артистами разговаривал, и понял: я должен быть в этом театре, учиться у него на курсе. Приехал, стою с чемоданом, жду у входа Олега Павловича. Думаю: «Ну, первое время смогу пожить у него. А потом что-нибудь дадут: квартиру, общежитие. Мне все равно что — я же искусством приехал заниматься!»
От такой наглости, говорят, горы раздвигаются. Конечно, Олег Павлович меня не поселил у себя дома. И я прошел сложный процесс попадания на курс, потому что педагоги меня отфутболивали. Один сказал: «Поезжай в Саратов, вернешься через полгода». Но не тут-то было! Я смог убедить Олега Павловича, и был принят в Школу-студию МХАТ. Как артист, я себя изучаю каждый раз. Короче, я ученик — вот что я понял. Я и сейчас учусь.
О преподавании
— Вспоминаю, как мы учились у Табакова. Что его заставляло после спектакля, когда он только что отыграл тяжелую роль, ехать в подвал в «Табакерку» и с нами репетировать? А мы еще позволяли себе ругаться, спорить. Не могу представить, что я после «Калигулы» куда-нибудь поеду. И все же, если я так выстрою свою жизнь, что смогу посвятить время преподаванию, — возьмусь. Уже возраст такой — поделиться хочется.
О двух Мироновых
— Я очень любил Андрея Миронова и никогда не хотел быть похожим на него. Потому что это невозможно. Это же был человек-фейерверк. Но мне в голову не приходило, что у меня такая же фамилия. Мне-то казалось, что и так ясно: я другой Миронов. Правда, в студенческие годы я этим фамильным сходством пользовался. В общежитии со служебного телефона разрешали звонить только детям актеров. И мне! Я сначала не понимал, за что такое счастье. Пока бабушка-вахтерша как-то не сказала: «Ты не бойся, мы же все понимаем. Ты внебрачный сын Миронова. Похож-то как!» Вахтерши меня жалели: мол, столичная звезда в Саратове «наследила».
О силе сцены
— Есть в театре закон странный: нельзя останавливать спектакль, даже если у тебя кто-то умирает. Я играл спектакль в день похорон моего папы. Это было очень тяжело. Геройский поступок, никому не нужный. Но на сцене ты о боли — и душевной, и физической — забываешь. Мы играли спектакль «Калигула» в уникальном месте — под Римом, на античной вилле Адриана, которой много тысяч лет. Я выходил на сцену со сломанной коленкой. Но вспоминал о ней только в антракте. Потому что она резко начинала ныть, как зубная боль. А на сцене ничего этого нет!
О Смоктуновском
— Меня сравнивают с Иннокентием Смоктуновским. Мне это странно. Потому что прекрасно понимаю: мне далеко еще до уровня Иннокентия Михайловича. Но мне действительно предлагают те роли, которые играл он: Гамлет, Иудушка Головлев, князь Мышкин. Но мой Иудушка — он другой. Он — муха. Думал, что всю жизнь Богу служит, а оказывается — навозу. И в этом весь ужас: можно знать все заповеди и при этом делать страшные вещи.
О семье
— Профессия моей мамы, по большому счету, — мама. Сколько она в нас с Оксаной, моей сестрой, вкладывала! Мама стимулировала не столько мои актерские способности, сколько человеческие качества.
Сперва я учился в музыкальной школе, по классу аккордеона. Я ненавидел его. Просил: «Мам, я хочу на фортепиано!» А она говорила: «Женя, ты что? Мы живем в маленьком городке. Если что, будешь зарабатывать на свадьбах — это же хлеб!» Потом свое умение я использовал единственный раз в жизни: в фильме «Анкор, еще анкор!» Петра Тодоровского играл на аккордеоне. Такая вот история!
