В деревне мне сказали, что меня хочет видеть один человек. По фамилии Зуй. Фамилия в Великом Селе достаточно распространенная, исконная. А еще сказали, что человек этот надеется меня увидеть не столько из-за нее, а, скорее, из-за необычной причины, побудившей его искать встречи с заезжим столичным чиновником. И более того: Николай Михайлович Зуй – авторитетнейший в Шарковщинском районе великосельчанин, чуть ли не заслуженный строитель республики, без вредных привычек и к тому же участник войны. Вот ведь деревенское радио – о главном оно почему-то говорит в последнюю очередь! Так бы сразу и сказали, что участник войны, я бы и сам искал с ним свидания. А то без вредных привычек… Ну и самое главное из главного, как водится, тоже не сказали: зачем уважаемый всеми пенсионер вдруг возжелал личной аудиенции, мы с ним небось сто раз на сельских улочках да разных других сходках раскланивались друг с другом. И по-хозяйски обустроенный дом, и семью его знают многие по всей округе. Знаю и я. Необычная причина? Тогда тем более прошу ко мне. Такими поводами, знаете, люди моей профессии не пренебрегают никогда, сам иногда месяцами ищешь чего-нибудь необычного, а тут оно прямо в руки плывет.
Словом, сел я на скамейке в теплый майский день у дома ждать Михайловича. Он вскорости и приехал. Как и полагается, на «ровары», в кепке, прикрывающей от солнца его короткую седую шевелюру. Присел рядом, поговорили о том о сем, про летний зной и где-то заблудившийся дождик. Вижу, а Михайлович-то не со мной, где-то внутри себя витает, похоже, накануне встречи сильно встряхнула его предстоящая тема разговора. И впечатление такое, что он все норовит вокруг оглянуться, сквозь время бросить взгляд.
— Давайте, Михайлович, ближе к теме, — тихо навожу собеседника «на цель». И мне, как говорится, невтерпеж. – Что гложет-то ветерана?
— Вы мне, мил человек, погромче говорите, плохо я стал слышать. Не дай бог под старость мир только глазами наблюдать, хотя б и они не подвели. Собственно, мои уши и есть причина, из-за которой хотел с вами посоветоваться. Деликатная такая причина.
Для такого деликатного разговора перешли мы с Михайловичем со двора в хату. За наспех накрытым столом подняли по стопке. Гость свою не допил, сославшись на сердце, но компанию ненавязчиво поддерживал на протяжении всего короткого застолья. Да и какое там застолье – в редких перерывах между интереснейшими воспоминаниями. О швейцарской жизни Николая Зуя…
Он в эту самую неизвестную раньше Швейцарию, представляете, даже не приехал — пришел пешком. Прямиком из фашистской Германии притопал, вместе с тремя земляками-великосельцами Михаилом Римденком, Филялеем Евдокимовым и Петром Кожаном. Вот так из немецкого приграничного городка Зинген вчетвером и ввалились в нейтральную державу, в «обыкновенное» швейцарское село. Поначалу даже не знали, где они. Вошли в деревню — там свет повсюду горит, с ними все зачем-то здороваются. Евдокимов, к счастью, немного научился у своих бывших эксплуататоров французскому языку. Он зашел в дом: «Скажите, люди добрые, это не Швейцария?» Да, говорят ему не удивившиеся вопросу приграничные селяне. «И нас никуда отсюда не отправят?» — не унимался простодушный белорусский Филялей на чистом французском. Надо полагать, нет, снова пожали плечами галантные хозяева и позвали полицейского, который, выяснив обстоятельства, подтвердил гарантии своих земляков. «Нам это и надо!» — крикнул на радостях ночной визитер.
Куда Филялей и компания боялись, что их отправят, так это, конечно, Германия. Они только что сбежали из этой страны, куда их и многие сотни земляков угнали на принудительные работы фашисты в 1942 году. Там, в Зингене, они вкалывали на военном заводе больше года. Жили в обнесенном забором лагере, ночевали в бараках. Правда, что удивительно при всех нечеловеческих испытаниях войны: 1943 год, битва идет не на жизнь – на смерть, а белорусским остарбайтерам разрешают получать посылки из дома, далекого Великого Села то есть?! Но все равно на немцев-оккупантов, которые издевались над восточными рабами и за малейшую провинность запихивали их в карцер, работать хлопцы не хотели, а все помышляли о побеге. Земляков в лагере находилось много, Николай Зуй подобрал самых надежных. По воскресеньям тех, кто трудился поприлежнее, пускали в своеобразную увольнительную, в город. Кто же возвращался на полсекунды позже назначенного времени, били жестоко. Николай и трое его сообщников получили такую увольнительную, пошли в город, чтобы больше никогда не вернуться в опостылевший лагерь. Правда, и о карцере они не забывали, хотя подготовились тщательно. Словом, переждали световой день за городом, в овраге, а ночью подались в Швейцарию, благо, где перейти границу, им подсказали…
И что благословенная страна переполненных деньгами банков и лучших в мире часов? Перебежчиков направили в тюрьму, где сняли отпечатки пальцев, допросили и этапировали сначала в пересыльный лагерь на месяц, потом в другой, уже сугубо по национальностям. Вот там вроде как жизнь стала, что называется, налаживаться: лагерным платили по 50 франков, давали одежду – рабочий костюм и выходной, галстук, и сносно кормили. Дороги великосельской четверки разошлись: Римденок и Евдокимов уехали работать к хозяевам, а Зуй с Кожаном остались в лагере. Работали, организовалась русская школа, их определили в нее.
Словом, настало время, когда их, русских, решили отправлять домой. Тех, кто не цеплялся за Швейцарию как за трамплин для рывка в другие страны, включая и Австралию. Интересной, долгой и полной испытаний оказалась их дорога домой. Поездом – в Марсель, оттуда в Неаполь, Салерно. В египетском порту Суэц около 4 тысяч русских жили два месяца, пока их не погрузили на корабли и не отправили в Одессу. Там после допросов и проверок в украинском городе Овруч готовили к отправке на фронт. Но грянул май 45-го, и бывших остарбайтеров отправили на Кавказ, на нефтепромыслы. Без документов никто никуда не мог уехать. Только в 1946 году Николай получил так называемый вольный проезд и смог купить билет домой…
Мой собеседник предложил налить по чуть-чуть, не чокаясь, пригубил, словно поминая те четыре почти года бесправной кочевой и очень рисковой жизни.
— Правда, удача и на чужбине все же сопутствовала мне, — заметил Николай Михайлович. – Уцелел, несмотря ни на что...
— А как же потом сложилась она, жизнь? – спрашиваю пока не о самом главном.
— Потом все, слава богу, неплохо, — Михайлович как будто что-то пытался вспомнить. – Ах, да: я года три уже активно не слышу, и врачи напрямую не связывают частичную потерю слуха с принудительными работами в Германии и дальнейшими моими мытарствами, но я-то знаю… А в Великом Селе что ж – на своем хозяйстве всю жизнь работал, опять же в колхозе 42 года стаж трудовой, бригадиром стройбригады 15 лет был. Пенсия – 349 тысяч рублей, огород. Почета хватает, как-никак, заслуженный колхозник, ветеран труда. Получил компенсацию от Германии за принудительный труд. Правда, при советской власти какую-то медаль собирались дать, но как узнали, что работал в Германии, не дали.
— Извините, Михайлович, а в чем необычность причины нашей такой встречи? Могу я вам чем-то помочь?
Он давно ждал этого вопроса. Слегка смущаясь, ответил:
— Хочу через вас Швейцарию попросить… У них, говорят, не только часы и банки, но и слуховые аппараты отменные. Говорят, настолько отменные, что хорошо слышит даже вообще потерявший слух! Только поймите правильно: дочка мне российские «слухавки» привезла за 300 000 белорусских рублей, еще одни – «собесовские» — есть, но все далеко не то. Вот бы швейцарское качество мне, вроде как имею право на просьбу – работал же в той стране, посольство может ведь поднять документы. Хочу еще пожить на полном, так сказать, слуху, внуков и правнуков смех отличать. Только поймите правильно…
Я знаю, что сделаю с этими заметками. Пошлю публикацию швейцарским дипломатам в посольство. Может, не только я, но и они или, по крайней мере, те, кто занимается гуманитарными проектами, поймут Михайловича правильно. Уверен, что поймут. Ведь он так верит в чудо. И это самое главное из всего главного…
