Продолжаем публикацию фрагментов книги О.Белоусова. Начало в NN 64 - 65.С переездом на Московскую облик моего города изменился. Изменился географически и социально. Старые детские и дружеские связи резко оборвались, а новые некоторое время не образовывались. Причиной тому, видимо, была слабая заселенность района и то, что в доме нашем располагалось общежитие строительного треста: жильцы были молоды, семей пока не завели и единственным их развлечением были танцы под патефон на лестничных площадках.
Эти танцы нас крепко доставали...
Наша семья была единственной в доме, имевшей собственную квартиру, а не койку - поэтому мы считались буржуями, и чувство социальной справедливости юных гегемонов требовало вести с нами непримиримую борьбу. В основном эта борьба заключалась в том, что после двух-трех танцев кто-то из наиболее революционно ориентированных молодых людей мочился на нашу дверь и вонючие лужи затекали в нашу прихожую. Мама плакала, ежевечерне по нескольку раз подтирая их.
Потом, изучая историю, я узнал, что буржуи во времена революционных катаклизмов тоже умели огрызаться, ставя гегемонов на место.
В нашей истории это произошло так...
Мама несла на стол суп. В супнице. Красивой японской супнице, которая и до этой поры стоит в моем комоде. Проходя мимо двери, она услыхала некое журчание и добродушный пролетарский рогот за дверью. Как мама ухитрилась, не выпуская супницу из рук, открыть дверь - ума не приложу, но это ей удалось, и весь суп был выплеснут на оголенный член революционера...
Дальнейших эксцессов не последовало. Отпор был воспринят адекватно и более нам на дверь не гадили.
Потом наши гегемоны стали обзаводиться семьями, интернатовские казармы превратились в коммуналки - начались иные времена...
Со многими из тех веселых молодых людей мы прожили бок о бок по нескольку десятков лет, пару семей живет в нашем доме и до этой поры.
Замечательно красивой девушкой была маляриха Мария Короткая. Короткая - ее фамилия по мужу, тоже очень красивому стройному плотнику. Она долго жила с ним вместе, мучаясь безумно из-за его беспутного пьянства, прижила с ним двоих детей - сына и дочку, пока, в конце концов, не развелась. Живет она в соседней квартире и теперь состарилась, хворает, но всегда знает, что происходит в доме, какие вышли распоряжения от властей, когда выключат и когда включат воду, насколько подорожает оплата за тепло и за свет...
Этажом ниже жили две семьи - Костика Повидайко и Семы Шиллинга. Шиллинги прожили недолго - скоро съехали, оставив о себе память афористическим воплем главы семьи. Когда ему казалось, что Сему обижают, он выскакивал во двор и гонялся за нами, вопя во всю глотку: "Чтоб вас скоропостижный понос пробрал!.."
Понятия не имею, где сейчас живут Шиллинги, кем стал Сема, жив ли его отец, но фраза о скоропостижном поносе осталась в памяти навсегда.
Отец Костика был не очень здоров, у него было что-то не в порядке с позвоночником. Допускаю, что фронтовая травма. Мать работала по торговой части, была пышнотелая и невероятно добрая. У них у первых в доме появился телевизор, маленький КВН с водяной линзой, и вся подъездная малышня ежевечерне собиралась у его экрана. Я помню голос диктора: "Белорусское телевидение начинает пробные передачи". Помню замечательную детскую передачу "Клуб знаменитых капитанов". Она шла, по-моему, несколько лет подряд, и мы не пропустили ни одной. Это и на самом деле была блестящая постановочная, костюмная передача, с авторами которой я искренне хотел бы познакомиться и сейчас, - такая бездна выдумки и фантазии была в ней заложена.
Потом подъезд стал заселяться иными людьми...
Появилась Зоя Романовна Локтионова с сыном Сережей. Их балкон был виден из нашего окна, выходившего во двор. Сереже не разрешалось выходить во двор и играть с нами. Его печальная фигурка на балконе до сих пор стоит у меня перед глазами. Зоя Романовна была профессором, психиатром, заведовала кафедрой, воевала. Ее муж тоже был военным врачом и вроде бы погиб на фронте. Иногда, когда Зои Романовны не было дома, Сережа с балкона зазывал меня к себе и мы великолепно проводили время. У него в шкафу, в потаенном уголке, были спрятаны замечательные вещи - морской кортик, морской бинокль, которые ему не позволялось брать. Однажды Зоя Романовна вернулась в неурочное время и застала нас на горячем. Ее фраза потрясла меня, и я долго считал ее верхом педагогического искусства.
Она сказала: "Сережа, я тобой недовольна!.." - и все...
Нужно сказать, что педагогическая изысканность и психологическая подготовка не уберегли Сережу.
Войдя в юношеский возраст, он как с цепи сорвался, загулял, запил, и поделать с этим Зоя Романовна ничего не смогла. Видимо, все же следовало не держать мальчишку на балконе, а позволять "выпускать пар" во дворе. Слишком много накопилось в нем нерастраченной в детстве энергии. Зоя Романовна недавно умерла, до конца жизни оставаясь несгибаемой светской дамой. Сережу иногда встречаю. Он сменил нескольких жен, поистрепался, но в чертах лица сохранилась дворянская порода, остался густой красивый голос.
Много позже, во времена перестройки, когда косяком пошли публикации о жертвах сталинских репрессий, я узнал, что Сережин дядя, родной брат его отца, генерал армии Локтионов, командующий Ленинградским военным округом, был единственным, кого не сломали ежовские застенки, кто не подписал никаких признаний, никого не "сдал", до конца крыл матом своих палачей и погиб, не уронив чести российского дворянина и офицера.
Потом на четвертом этаже появились Кин-Каминские...
В те времена походы в театр были естественным праздником. Я бы даже сказал естественным еженедельным праздником. Родители ходили в оперу, на балет, в Купаловский, Еврейский, потом Русский театры - это было нормально. Единственной сложностью для мамы считалось запихнуть отца в костюм и повязать галстук. Он сопротивлялся, чувствовал себя неловко, но поделать ничего не мог - не посещать театр считалось дурным тоном; художники, актеры, поэты были близко знакомы.
Фамилия Кин-Каминских вызывала уважение, хотя глава семьи был всего лишь братом знаменитого артиста.
Они были очень симпатичными и очень интеллигентными молодыми людьми, но в силу этого допустили ужасную ошибку. У них был единственный сын Гога - маленький, пухленький и в общем-то милый мальчик. Из самых лучших побуждений, переехав в новый дом, они взяли Гогу за ручку, вывели во двор и представили нашей компании.
- Дети... Это наш сын... Его зовут Гога... Мы бы очень хотели, чтобы вы подружились...
Все!
Гога стал парией... Над ним насмехались, его травили, не принимали в игры.
Следует отдать должное: Гога особенно и не набивался. Видимо, их семья была самодостаточна. Им было хорошо втроем, потому что и сами супруги Кин-Каминские до сих пор ни с кем не завели в доме близких, соседских отношений. Они все также милы, интеллигентны, все время вдвоем, с рюкзаками, все время либо куда-то спешат, либо откуда-то возвращаются. Когда Гога стал постарше, он тоже надел рюкзак и до сих пор, даже когда приходит навестить родителей, у него за плечами болтается дорожный мешок.
Со старшим Кин-Каминским по-настоящему мы поговорили совсем недавно, когда в нашем дворе стали сносить гаражи. Его - железный - просто зацепили трактором и развалили... Со мной этот номер не прошел. Я не очень испугался милиционера и инженера ЖЭСа, довольно наглого и глупого, к слову сказать, типа... Вызвонил ребят с телевидения, прекратил самоуправство, но Кин-Каминскому это уже не помогло. Он очень сетовал, но как-то неактивно, вяло, как человек, давно и основательно утративший веру в справедливость, в свои права.
Я гляжу из окна моей комнаты на наш двор и вижу, каким он был. В нем росла трава, по периметру он был огорожен забором с железными пиками. Въезд во двор охраняли железные ворота, в которых была калитка, закрывавшаяся на ночь дворником на замок. По праздникам во дворе сооружали длинный общий стол, в окошко чьей-либо квартиры выставлялся патефон.
Странно... Все это на самом деле было.
