1.
Освободили из колонии Степана Долгова в марте. Раньше срока. В приказе записали: «За добросовестный труд и примерное поведение». Когда вручали документы, билет на проезд, деньги, у Степана голова закружилась от радости. И если прежде он думал, что не вернется в Колодези, то теперь позабыл обо всем, кроме одного: домой, домой…
День был хмурый, туманный, но веяло весенним теплом. С крыш срывались капли, долбили лунки. И это терпкое тепло, и этот серебряный перестук капели, как и неумолчные сухие крики галок, беззаботное пиликанье воробьев, — все, все звало в дорогу.
На проходной Степана задержал невесть откуда подвернувшийся Иван Лескун, долговязый и костлявый, по прозвищу Иванчик. Прыщеватое, желтое, точно огурец-семенник, лицо его осклабилось:
— Едешь?.. Пышками дома не объешься!
— Тебе какое дело?
— Погостюй-погостюй, передовичок, да вертайся. Ха-ха…
— По себе судишь?
— Нас жизнь, лопух, смолой склеивает.
Встреча с Иванчиком испортила настроение, радостное и светлое померкло.
«А что, коль и в деревне поглядят как на пропащего?» — ерошил короткие жесткие волосы Степан. Но отступать уже не мог: его тянуло домой, как птицу к своему старому гнездовью.
В вагоне не отходил от окна. Убегали разъезды и станции, полосатые шлагбаумы, поля, прикрытые темным снежком, перелески, черные погорки – на одном, за деревней, как дома, была привязана коза к колышку, пробегали встречные поезда.
Глядел Степан и словно ничего не видел: в глазах стояли его Колодези, не облепленные снежком, а летние, с речкой Ржаницей, где он ловил плоток да уклеек; стояли в глазах березы да клены вдоль песчаного шляха, которым ходил с братом Марьяном на машинный двор.
Жмурил глаза Степан и вместо перестука колес слышал песенку жаворонка, вместо спертого духа вагона вдыхал сырой запах потревоженной плугом земли.
Видел: полем, наискосок, идет Марьян, слегка покачивается, идет, улыбается: «Ну молодчина, братуха. Бери ее, работу, за грудки! С первым тебя крещением!»
Рука у Марьяна крепкая, будто стальной капкан, и, как у всех механиков, в мазуте.
На краю поля, где уже начинается сосняк, на истлевшей прошлогодней травке свалены мешки с семенным зерном. Там – мама. И она не утерпела, явилась, выглядывает из-за мешков, как Марьян, улыбается, помахивает чем-то белым, кричит, а слов не разобрать – так ревет трактор.
Что ж, приятно Степану: первый его сев, и Марьян поздравляет с началом, и ладится, вроде… Только вот Лиза не пришла.
…Спешат вагонные колеса, обгоняют мысли.
Прибыла электричка в Молодечно за полдень. Повезло: подвернулась маршрутка на Кривляны. Теперь Степан считал телефонные столбы, прикидывал, сколько километров до их районного городка, и не заметил, как подступили потемки, запрыгали ухабистые окраины Кривлян.
Женщина в окошечке кассы автовокзала сказала: «Последнее грузотакси на Колодези отправилось, надо ждать утра». Но как ждать, когда все горит внутри!.. Ему казалось, минуло не три года, что он не был дома, а много, очень много лет.
Подхватив вещи, Степан пустился пешком: восемь километров – не расстояние.
«Бери жизнь, братуха, за грудки…» — любимая Марьянова приговорка. А Степан не может за грудки. Вот и Лизу не удержал. Отчего он такой, как Марьян говорит, слабак?..
Приехали к ним в деревню ставить трансформатор электрики, и один отбил Лизу.
Лучше бы и не было того вечера и кинофильма в клубе, когда так долго не могут разобраться, кто кого любит.
Тогда высокий красивый электрик оттер его в сторону и присвистнул:
— Адью, юноша. Хороша Маша, да не ваша.
И ушел он, оставил их вдвоем. А Лиза… Эх, Лиза!.. Если бы она… Не ушел бы Степан. А потом растерянный и подавленный не стоял бы под стеной старого гумна. Тут же жались колодезские хлопцы, прямо из бутылок тянули вино, похрустывали яблоками. Ткнули и Степану холодное скользкое горлышко.
А потом была заваруха, Степан махал руками, больно ударяясь обо что-то; отскакивал к дереву, переводил дыхание, и снова… Затем вытащил складной нож и снова в драку, с размаху ударил – сразу отрезвел. А Лиза?..
Думы, думы… Он ускорил до бега шаг, на душе, в голове – пусто-пусто. И минуту, и пять, и десять шел бездумно. Под луной, вернее, рогом луны, торчащим из-за облаков, стеклянно синела дорога.
…А что же она, Лиза? Что же было тогда? Девушка выскочила из-за спины того электрика, и Степан не сумел, а может, просто не успел отвести руку…
Сойдя на обочину, он сейчас захватил пригоршней в рот снега. За взгорком, в лощине, раскинулись огни Колодезей.
2.
Проснулся Степан поздно, взглянул на часы-ходики – время к обеду. Сквозь потемневшие, в грязных потеках окна било солнце. Теплые оранжевые пятна шевелились на стене. Лежал Степан, охваченный ленивым покоем, никуда не нужно было торопиться: ни в столовую, ни на построение, а затем – в лес, где они валили деревья. Теперь он был сам себе хозяин.
Все еще лежа оглядывал светлицу, просторную, оклеенную розовыми в цветочки обоями. Было опрятно, ничто не изменилось в простеньком убранстве: возле стены, напротив, тяжелый, обитый полосным железом сундук – приданое матери, выше над сундуком – рамка, залепленная знакомыми фотографиями, а вот старое, с ржавчиной по краям дубового обрамления трюмо; посредине комнаты стол, застланный льняной скатертью. Полки с книгами да телевизора не стало. Вспомнил Степан, что мама при встрече обмолвилась: «Уехал Марьян. В район. По должности перебрался. Звал и меня, старую. Да куды…»
Стараясь не шуметь, в дверь бочком протиснулась мать. Полуприкрыв глаза, Степан видит ее: низенькая, сгорбленная, с печальной озабоченностью на лице, когда накрывала ему ноги. И он, может, впервые подумал, каково же ей было за эти годы: и боль, и стыд, и ожидание гнули ее, такую немощную.
— Не сплю я, мама, — сказал Степан, и над ним склонилось просветлевшее, обрадованное лицо.
— Не разбудила, сынок? Отдыхай, родненький, отдыхай. Яблочка принесу. Сбереглись, як с дерева толечки.
Он смотрел, как суетится мать, и думал, что вот так она суетилась при живом отце, во всем ему угождая; и детям, даже маленьким и несмышленым, покорялась, служила безропотно, ни разу не подняла голоса. В доме не чувствовалось материной силы и власти. После смерти отца дети росли сами по себе.
— Надо было разбудить меня, мама. Так и день пройдет…
Набросив пальто, Степан вышел во двор. Воздух блестел, пахло тополиной горечью. Навстречу кинулись куры с ярко-красными, налитыми кровью гребнями: их приучила к подачкам мать, выходя, то зерен вынесет, то размоченных хлебных корок. Степан отогнал кур, улыбнулся, встретив знакомое, милое. Голову закружил пряный дурман – исходил он от стволов, ветвей и почек. И Степан перенесся в давнее-давнее, увидел себя и Марьяна в Тетеревином гаю, где они всегда пили березовик.
Возле пустой собачьей будки Степан поднял ржавую цепь, помедлив, обошел дровяной сарай, хлев, заглянул в ворывню, возвратился, оценивающе пощупал венцы, подрубы хлева, нахмурился.
В доме у печи хлопотала мать.
— Где Шарик? – спросил Степан.
— Сбег, проклятый. За Марьяном в город, должно, сбег.
— А вы чего одна?..
— Ти можно от дому? Да и ждала… Тебе где жить, без крыши над головой? Про себя-то не сказываешь, — укоризненно проговорила мать и виновато улыбнулась, что вздумала укорять сына.
Вилка с кусочком сала вздрогнула в Степановой руке, замерла на миг и резко опустилась к тарелке. Нет, он не расскажет, что передумал, перестрадал, как, простудившись, заболел и как после болезни у него кружилась голова, и он ходил, точно лунатик, держался за стены, чтобы не упасть; не расскажет, как его однажды избили дружки Иванчика, и он опять долго валялся в постели.
— Чего ворошить старое, — потянулся к водке Степан. – Человек везде приживется… Вот, понимаешь… — он вышел из-за стола, порылся в чемодане и протянул листок плотной бумаги, отчего-то смущаясь. – Свидетельство за десять классов, словом. Кто желал – вечером учился.
Водку Степан обычно не пил, сразу захмелел. Новости все были порассказаны. Но все ли? В голове сквозь мутный туман все настойчивей пробивалось: Лиза, Лиза… Что с ней, как она?
Но мать умалчивала о девушке, ловко, с житейской проницательностью обходила намеки сына, уводила его в сторону от разговора. И уже когда Степан, совсем захмелевший, не глядя на нее, спросил: «Чего же, мама, не скажете про Лизу, сказать нечего?» Она подняла глаза, испуганные, с выцветшей прозеленью, вздохнула:
— Замужняя Лизка. Замужняя.
— Как же я теперь, мама, а?
— Переболит, сынок, загоится.
3.
Но не отпускало… Два дня Степан пробыл дома, носу не казал дальше двора. Подправил штакетник, напилил-наколол дров, подрезал секатором яблони. И два дня этих был наедине со своими думами. А они возвращались к Лизе. Прежде он и не предполагал, что ему так дорога девушка. А сейчас понял это со всей безысходностью. Старался забыть Лизу, да не мог. Пробовал убедить себя, что в общем Лиза испорченная и легкомысленная. Не стоит она, чтобы по ней сохнуть. Какая девушка позволит себе быть нагой перед парнем, ничего не стесняться? А она лежала тогда в покос перед ним голая и безвольная, лежала податливо и развязно, и сладко томило ее тело и молодое сено. Уходил с луга Степан разочарованный и чем-то обиженный.
Теперь же Лиза не отвращала его, думал Степан о ней светло и тоскливо и не понимал, что с ним творится. Он даже не замечал, как пристально следит мать, – все видит, понимает все.
— Як далей, сынок? – не выдержала, спросила мать. – Бригадира сустрела, сынок. Про тебя пытался. Казал: трактор новый колхоз набыл. Бригадир зайдет да нас.
Разговор увял – Степан не поддержал…
В воскресенье он вышел за ворота: решил заглянуть в клуб. Но на улице почувствовал себя неуверенно и одиноко. И неловко было ему, и людей стыдно. Вобрав голову в плечи, так и остановился возле клуба. Взгляд уперся в знакомое шершавое дерево, и ясно вдруг предстал тот вечер, точно снова ощутил удар ножа в мягкое, живое. И не выдержал, сорвался с места… Рядом фыркнула лошадь, заскрипели колеса, раздался громкий, удивленный голос:
— Никак Долгов?!
Сильные руки обхватили Степана крест-накрест со спины, потянули, повернули, и прямо перед его лицом задышало другое, круглое в усмешке, с усиками на верхней губе, лицо школьного товарища Василя Касьянчика. Так, обнявшись, они потоптались и завалились в повозку, на еловые жерди. Испуганная лошадь сразу взяла в галоп.
— А у меня рука правая чесалась. Рублю, а она так и зудит, зараза. Ну и свидились, — говорил Василь, стараясь сесть. – Едем ко мне. Столько не виделись.
Перед белым аккуратным домом, сложенным из кирпича, остановились. С десяток-полтора таких домой вытянулся отростком в поле. Раньше их не было тут.
— Улица Молодоженов, — широко и кругло заулыбался Василь. – Три комнаты, кухня…
Из боковой двери выглянула девушка и скрылась. Он узнал Веру. Приехала она в Колодези примерно в одно время с Лизой. Учила детишек в первых классах, а Лиза заведовала клубом.
— Ну, я пойду, — сказал Степан.
— Куда? Раздевайся! – Василь тоже шмыгнул в боковую дверь.
Потоптавшись, Степан снял шапку, повесил на вешалку, размотал шарф, высвободил из грубого пальто руки – и все не спеша, в каком-то сомнении. Из боковушки услышал громкий шепот:
— И зачем ты его притащил? Вот радость – век мечтала.
— Тссс… Услышит, — зашипел на жену Василь.
— Ну и пусть. После всего, знаешь…
На переносье у Степана сомкнулись щетки бровей, глаза стали совсем блеклыми, дикими. Как слепой, он нашарил пальто и выскочил за дверь. Остановился, перевел дыхание уже в глухом тупичке возле знакомого дома. Сейчас за калиткой сделает шагов десять, вслед – три ступеньки крыльца, а там будь что будет… На стук явилась Лизина квартирная хозяйка, ощупала его сонными глазами и, позевывая, вымолвила:
— Съехала твоя. К мужику. А ты заходь…
Но Степан повернулся спиной. Было темно и морозно. Ветер лохматил волосы. Шапки на голове не было, вспомнил: забыл у Василя. Потом шагал, не зная куда. На пути попались сваленные, в наледях, бревна. Присел, обхватил голову руками и, покачиваясь, со вздохом подумал: «К лучшему, что не застал Лизу. Что говорить?.. Ну а дальше как? Уехать?.. Да, уехать! Только куда?» Представлял еще себя Степан на новом тракторе, не заметил, как и когда рядом очутилась мать – разыскала его. Сквозь всхлипывания услышал: «Все Лизка, она все, проклятая…». И когда он понял эти слова, то как бы очнулся, осознал вдруг что-то важное, чего никак не мог понять раньше, устало бросил:
— Не нужно так, мама. Не в чем ее винить.
Мать притихла, окинула взглядом, затем твердо, не похоже на себя, сказала:
— Победовали и будет. Не молот железо кует, а коваль.
— Давай уедем. К Марьяну хотя бы, — вздохнул Степан. – Не могу тут.
— Куды от гнезда? На стороне-то что, сынок?.. Здеся замарался, здеся и очищайся.
Такая решительная и неприступная, едва доставая ему до плеча, она взяла его за руку и повела. Впереди был его осевший за эти годы дом, редкий снежок, разъеденный солнцем и туманами, были яблони с розоватыми почками и завтрашний, зовущий-зовущий день.
