(Продолжение. Начало в № 206 за 31 октября)
Накануне
Минск накануне войны жил и дышал полной грудью, хотя что-то и витало неуверенно-гнетущее, но оно где-то терялось в заоблачно-небесной сини.
По улицам нередко маршировали красноармейцы; проносилась по каменным мостовым буденовская кавалерия; гремели героические, разрывая все окрест, песни: «Эх, тачанка-ростовчанка…», «Нам песня строить и жить помогает…», «Если завтра война…». Подстраивались сзади и мы, пацаны, по-боевому подпевали, взмахивая руками, что-то в такт выкрикивали.
По вечерам же, не говоря уже о воскресно-праздничных днях, на Советской и Ленинской улицах можно было увидеть чуть ли не весь Минск. Заводилось здесь много знакомств, которые нередко заканчивались свадьбами. Старшеклассники, да и те, кто помладше, прогуливались обычно – туда и обратно – по улице Карла Маркса. Неспроста ее так и прозвали – Школьный проспект. Группками ходили и по другим местам. Случалось, и час, и два простаивали у открытых окон домов, из которых раздавалась фортепьянная музыка. Особенно много было слушателей на Ленинской улице, где на балконе одного из домов оркестр пожарных, облаченных в форму, на-игрывал модные в ту пору вальсы и танго.
Многолюдно было и в парке Профинтерн (нынешний имени Горького), где по-настоящему оглушала музыка, незабываемое удовольствие доставляла комната смеха, можно было на велотреке повосторгаться велосипедистами – летели они словно на крыльях, обгоняя друг друга.
Случалось, что несколько раз видел я, как с утра, в тихое и спокойное время, к парку с тросточкой и книгой под мышкой направлялся Янка Купала. Как правило, в окружении ребятни или взрослых.
Помню, мороженщица тетя Рива у входа, перед мостом через Свислочь, закрепляла свою тележку с «продукцией» и приветливо всем улыбалась. Народный песняр останавливался, тоже отвечал улыбкой тете Риве, расставлял детвору в цепочку, подмигивал мороженщице, расплачивался, и каждый из ребят получал свою порцию.
Незаметно пробегали дни-деньки. Все отчетливее заявляло о себе лето красное. Незаметно пустели дворы и улицы, хотя город, казалось, по-прежнему жил своей полной жизнью. Многолюдно было в магазинах, но зачастую оттуда выходили с пустыми руками; в комиссионках, «Торгсине» на Советской тоже не убывала толпа: сюда особенно часто бегали девчонки, чтобы любоваться, тараща глаза, на знаменитые белые «балетки», украшенные голубой каемкой, – крик тогдашней моды и, конечно же, предел девчоночьих мечтаний.
Горожане в эти дни в основном не думали ни о чем страшном. Хотя, когда в небе пролетали гудя самолеты, многие останавливались и провожали их тревожными взглядами.
Такую же серую хмурость видел я и на лице Янки Купалы, который, как всегда, куда-то спешил со своими неизменными тростью-палочкой и книгой и папкой под мышкой.
Страшная весть
Теплый воздух пронизывали запахи жасмина и сирени. Думалось, не было такого в городе места, куда бы они не проникли. Подчас представлялось, что чудные запахи на своих бархатистых крылышках разносят вездесущие бабочки. Несмотря на жару, в городе все было в движении. Минчане ожидали в воскресенье торжественного открытия Комсомольского озера.
По поводу предстоящей войны многие были настроены скептически. Отовсюду так и слышалось:
— Какая война!.. Послушайте-почитайте товарища Сталина!
— Такая с Германией дружба! Такое единение!
И вдруг… Как-то отчужденно и страшно ожили черные радиотарелки, развешанные по городу, в домах. Война! Война! И голос наркома иностранных дел страны Вячеслава Михайловича Молотова. Неожиданное нападение… Великая Отечественная…
«Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами!..»
Порхала, опираясь на официальные заверения, молва, дескать, война будет вестись не на нашей территории, да и врага ждет разгром за три-четыре дня.
Учитывая, должно быть, все это, а также безмерную любовь и поистине кровную связь с родной землей, да и громоздкость и множественность своих литературных архивов и многое другое, народный поэт и наш дядька Янка категорически не захотел покидать «родное гнездо», свой город. Не убеждали и многочисленные уговоры и доказательства, настоятельные просьбы матери и жены, всех родных и друзей. Поддерживало крепнувшее решение остаться и появление в боевой готовности в Минске отрядов красноармейцев, конников, танков. Залихватски проезжали на своих автомобилях пожарные. Ходили в штатском дружинники, заглядывали в жилые дома, проверяли бомбоубежища.
Но вскоре все сникло, образовалась безлюдная пустота: на город упали первые бомбы. Из Минска потянулись цепочки, а затем и потоки беженцев. Отступил от своего недавнего решения и Янка Купала. Тем более ему было на чем уехать. В одну из годовщин его творческой деятельности белорусское правительство вместе с наградой подарило-передало легковой газик. Насколько известно, в ту пору это была в городе единственная частная машина. И вот сейчас она вместе с шофером ждала песняра у дома.
— Паедзь, ратуйся, сынок, – сказала мать. – А я застануся. Буду даглядаць твае кнiгi i бумагi. Каму я патрэбна, старая и нямоглая?
И он сдался, тем более во всю силу проявила свой крепкий характер и жена Владислава Францевна, наша тетя Владя. Да и радиотарелка подгоняла, предупреждая: «Товарищи, в районе Минска показались вражеские самолеты! Объявляется воздушная тревога!..» И просьба-совет, а может, приказ: «Скрывайтесь в бомбоубежищах!..»
Многие выскакивали на улицы, выискивая бомбоубежища, в противогазах, как до этого, еще в мирные дни, приучали в учебных тревогах. И было это смешное, а больше трагическое зрелище.
В этот горький воскресный день, 22 июня 41-го, началась война, подобная тревога гоняла растерянных, подавленных людей в укрытия неоднократно. Однако по-настоящему бомбы посыпались на следующий день. Онемело в молчании радио. Прекратили работу предприятия и учреждения. За какие-то считаные часы раненые переполнили больницы и поликлиники, а число страдальцев все росло и росло. Еще горше было в следующие дни. Город превратился в кромешный ад. Грохот, пожары, развалины… Ну и не счесть, сколько жертв. Там-сям на улицах убитых оттаскивали в укромные места несчастные минчане.
Бомбежки не утихали с утра до поздней ночи.
Нежданно-негаданно
Уже в первые дни войны Минск, по существу, вымер. Кроваво посверкивая смертью, дымились многочисленные груды-горы развалин. Особую боль вызывало уничтожение моей недавно возведенной 11-й средней чудо-школы, где я только-только оставил позади 1-й класс. На месте ее высились холмы кроваво-красного кирпича. Было страшно пройти не только вблизи школы, но и дальше.
В наступавшей мертвой тишине из укрытий выползали в изодранной, обгоревшей одежде минчуки-минчане. Еще совсем недавно такие жизнерадостные, говорливо-веселые, добрые, уверенные в себе, они неузнаваемо преобразились, онемели: даже вытаскивая из развалин трупы родных-близких, бесслезно молчали.
По Московскому и Могилевскому шоссе, прочими путями-дорогами двигались-уходили подальше от смерти люди.
Покинул родное гнездо, в конце концов, и Янка Купала. И вот мне снова довелось встретиться с ним. Вернее, увидеть в необычные моменты. Где-то уже неподалеку от Смоленска колонна беженцев неожиданно приостановилась. Сотни и сотни голов уставились в небесную даль. И не случайно. Люди впервые увидели и услышали тот не-обычный, словно из адовых прибежищ, ураганный шквал небывалого оружия. Позже оно получило ласковое имя «катюша».
Наблюдал за убийственным, все сметающим шквалом огня и дядька Янка. Закинув голову, он напряженно опирался на трость. Смотрел и слушал. Думал о чем-то своем.
Затем все снова двинулись в путь. Затерялся в колонне и дядька Янка. А передо мной все стояло его ожившее лицо, его светящиеся глаза. «Катюши» вселили в него надежду счастья.
Вспоминается и другое, запавшее навсегда в сердце. И опять же в том самом Смоленске – городе первых дней войны. Многолюдном. Переполненном беженцами – для них отвели даже специальные палаточные места-городки. И для питания, и для ночлега. И снова я встретил поэта. В городе. При довольно трагических обстоятельствах.
На центральной улице у бровки тротуара лежал в новой армейской форме молоденький лейтенантик. Из груди его бороздкой стекала кровь. Рядом на корточках плакала девушка. Кто-то сочувственно пояснял любопытным:
— Приняли за диверсанта и бабахнули…
Опираясь на трость, здесь же стоял, печально-сосредоточенный, и наш народный поэт. Из глаз его стекали слезинки. Он даже их не вытирал.
Подойти я не решился. Да и не время было, не место.
Сначала в эвакуации Янка Купала жил в Москве, затем в поселке Печищи близ Казани. Писал стихи и публицистические статьи, разоблачая звериную суть фашизма, призывая к борьбе народ, вселяя в души патриотизм. Доводилось и мне, мальчишке, читать, слышать по радио.
(Продолжение следует)
На снимке: советское население слушает по радио правительственное сообщение о начале войны, 22 июня 1941 года.
