Наверное, прошло часа полтора, как он начал играть.
Парень взял невероятный аккорд, и я увидел, как что-то мягко сверкнуло на черном грифе гитары. На безымянном пальце левой руки мерцал золотой перстень с лунным камнем.
Без сомнения, гитара была старше хозяина. Лак облез, потемневшая фанера в нескольких местах глубоко продавилась.
— Слушай, парень, затяни под струну, — попросили из толпы.
— И то правда, давай, друг, а мы подтянем. Все быстрее время пройдет.
Никто не засмеялся, когда он запел. Переглянулись и только. Он и не пел даже, а вроде бы говорил в ритм, на окончаниях вытягивал — и вдруг резко обрывал фразу. Только одному ему известная песня казалась где-то давно услышанной и чертовски знакомой. И все стояли сейчас возле парня со старой гитарой. И уже не мрачным залом ожидания, а концертным залом казался этот вокзал гражданину в пенсне, полем, душистым полем с прохладным утренним небом представлялся он молодой деревенской девушке, а парням в тельняшках виделось море.
Парень пел о большой стройке. Его песня, которую, может быть, вы никогда не услышите, рассказывала о девушке-шофере, сорвавшейся в бурные волны реки вместе со своим самосвалом и глыбой бетона. И никакой очерк в газете, и никакой фильм не могли бы так просто и так доверчиво рассказать о большой плотине, как эта песня. Он повторял припев, когда сиплый голос перебил его:
— Эх, вы! Поразвесили уши! У меня несколько лет назад вот так чуть сумку с вещами не уперли. Тоже один играл, правда на гармошке.
Парень дернулся, привстал и, потеряв равновесие, повалился на скамейку.
— А теперь больным прикинулся, знаем мы их породу, — прохихикнул сиплый голос.
Стало так тихо, что от неожиданности заплакал ребенок. И в этой тишине прозвучали слова, заставившие всех покраснеть:
— Не надо смеяться, нехорошо. На козенце пацан ходит.
Это сказал мужик в красной фуражке, наверное дежурный по вокзалу.
Парень встал и заколотил протезами по каменным плитам. Хлопнула дверь.
— С двадцати лет на пенсии, — снова сказал мужчина. — Недалеко отсюда в деревне живет. Вы не думайте только, что он из этих… калек-певцов. Вот приспособился к протезам и снова хочет туда, на большую стройку. А сейчас в область едет хлопотать, чтобы инвалидность сняли. Шоферские права уже подтвердил.
Мужик передохнул, оглядел пассажиров, верят ли ему, и продолжал:
— Как-то Витяй — так зовут парня — на комиссию ездил. В мое дежурство было. Сидел вот так же и играл. А один пассажир слушал, слушал, потом снял перстень и подарил парню на память. Гитарист сам. Из лауреатов. И адрес московский дал…
Окна вокзала стали голубыми. Начиналось утро.
Через какой-то час я уже крепко спал в вагоне. Мне снился парень со старой гитарой. Он стоял на сцене. Огни рампы били ему в глаза. На нем были манишка и галстук-бабочка. Артист успокаивал поднятой рукой зал. На пальце сверкал лунный камень. Зал постепенно стих… и я проснулся. Поезд остановился. Это лязг вагонов на остановке показался мне овацией концертного зала.
Сюжет сам шел в руки. Бывший калека-шофер становится известным артистом. Я слез с полки и вышел в тамбур, чтобы освежить голову ото сна утренним ветром.
Вернулся в купе и сел за рассказ. Только у меня ничего не получилось. Не хотелось портить рассказ фальшивым концом с белой манишкой, а другого продолжения я не видел.
…Прошел год. Я ехал на машине в дальнюю командировку. Ночью на дороге у старого газика забарахлило зажигание. Мы остановились. Починить мотор оказалось не так-то просто, и наша машина уже минут сорок стояла на месте, пока около нас не затормозила встречная с грузом.
Из машины вышел водитель и, ни слова не говоря, подошел к нам на помощь. Оба шофера работали молча. Не отрываясь от мотора, наш новый товарищ попросил меня принести из его машины электрический фонарь. Я нашел фонарь и включил его. В кабине стало очень светло, и вдруг на сиденье я увидел старую гитару из потемневшей фанеры…
Я подошел к шоферу и подал включенный фонарь. Он даже не посмотрел в мою сторону, а только протянул левую руку с короткими и твердыми, как дерево, пальцами. На одном из них мягко сверкнул лунный камень.
