На войне люди умирают. Об этом трагическом обстоятельстве знают все, даже маленькие дети. Но большинство из нас — только в теории. Тех, кому выпало собственными глазами убедиться в неоспоримости печальной аксиомы, к счастью, сегодня не столь уж и много. Еще меньше непосредственных участников роковых поединков со смертью — лицо в лицо, где результат, казалось бы, предопределен. Предопределен, да не определен. Поскольку опыт показывает: даже у такого непредсказуемого и всесильного соперника случается простому смертному выиграть. Борису Филипповичу Бокову, ветерану, фронтовику, профессиональному военному, генерал–майору в отставке это удалось дважды!
Героями не рождаются
Вообще–то для участника трех войн подобные каверзы судьбы неудивительны. Удивительно другое — по крайней мере, для меня. Ну почему мы с таким удовольствием, а порой и с восхищением смотрим по телевизору сонмы сомнительного качества боевиков и приключенческих фильмов, восторгаемся их мультяшными по своей сути персонажами, а настоящих героев, чьи реальные биографии куда круче и увлекательнее, замечаем далеко не всегда?! Нет, конкретно Борис Филиппович вниманием не обделен. Он до сих пор при деле — заместитель председателя Военно–научного общества при ЦДО, часто встречается с молодежью. Но я все равно не уверена, что многие слышали те фронтовые истории, которые сегодня он расскажет нашим читателям. Наверное, их можно назвать захватывающими. Однако я бы такое определение посчитала неоправданно легковесным. Да, они необычны. Но глубоко трагичны. Хотя Борис Филиппович, на мой взгляд, все–таки счастливчик, в рубашке родился...
Когда началась Великая Отечественная война, будущему генералу исполнилось лишь 15 лет. Семья Боковых жила далеко на востоке от театра боевых действий — в Оренбургской области. Но от той напасти спрятаться нельзя было нигде. Да и не пытался Борис Боков никуда прятаться. Наоборот — как тысячи и тысячи советских людей, особенно молодых, буквально рвался на фронт. Его черед встать в ряды защитников Отечества подошел в 1942 году: парня направили учиться в Уфимское минометно–пулеметное училище. Там он получил лейтенантские погоны, оттуда начал свой долгий и непростой путь артиллериста.
В зубы дракона
С нацистами юному офицеру довелось сражаться в составе 3–го Белорусского фронта 157–й стрелковой дивизии. Во время операции «Багратион» прошел всю Белоруссию. Особенно хорошо запомнил небольшие Плещеницы и скромное Молодечно. Почему именно их?
— То, что попадало в поле зрения лейтенанта... — не мудрствуя лукаво, объясняет Борис Филиппович. — Стратегией мы не занимались. Наше дело — знать, куда стрелять и где атаковать...
А отношение людей? Исключительно доброжелательное: встречали со слезами радости...
Здесь голос ветерана задрожал, и в нем тоже — во внезапной, короткой ломкости фразы — послышалась эта самая слеза.
— Восточная Пруссия — уже совсем другое дело... Но это и понятно.
Я запомнил их поместья. Каждое каменное здание — практически укрепленный дот. Подвалы — обязательно с амбразурами для ведения огня. Вообще, укрепления там создали мощнейшие. Нам пришлось прорывать 7 оборонительных полос — с дотами, минными полями, противотанковыми надолбами, которые солдаты красноречиво окрестили «зубы дракона».
Любопытно, что в каждом поместье стояло несколько статуй или бюстов их военных либо исторических деятелей. И, знаете, я не помню, чтобы мы специально разрушили хоть один памятник. Смотрели, читали надписи...
Для меня как командира полковой батареи куда более неприятным открытием стало то, что все сельскохозяйственные угодья в тех местах изрезаны мелиоративными каналами. Да к тому же обнесены колючей проволокой. А что такое тогда пехота? Это сейчас — на бронетранспортерах. А в войну: солдаты — пехом, батарея — на конной тяге. Люди–то через канавы перепрыгнули и пошли дальше. А мне дорога нужна! Батарея — 16 — 18 повозок: 6 — с минометами, 6 — с боеприпасами... Я не могу с ними просто так канал перемахнуть.
В Пруссии противостояли нам только немецкие войска, ни румын, ни итальянцев там не держали. Это были войска группы армий «Центр» (переименованной затем в «Север»). И воевали гитлеровцы уже на своей территории, ожесточенно. За попытку отступить или сдаться в плен эсэсовцы расстреливали на месте.
Население вначале тоже бежало. Помню, ночью заходим на один хутор. В доме горит камин, часы большие ходят, коровы мычат в хлеву и... ни одного человека. Только к концу марта, когда выходили к Балтийскому морю, стали встречать толпы беженцев — им, наверное, уже деваться некуда стало. В основном женщины, дети и престарелые. Но мы с ними не общались, проходили мимо: нам не до того было, не до любопытства.
Они, конечно, очень боялись нас. И мстить, конечно, у каждого солдата причин хватало. Но командование всегда напоминало: мы воюем не с немецким народом, а с нацизмом. Это каждый воин понимал. Поэтому не трогали мы их, старались не замечать. Случалось, после госпиталей к нам прибывали солдаты и офицеры с других фронтов, рассказывали, как освобождали Чехословакию, Румынию, Молдавию, как их встречало местное население — с цветами, улыбками, флагами, подарками... Нас в Восточной Пруссии встречали пулеметные очереди и горящие дома.
Вот тогда и произошла та первая история, когда моя жизнь повисла на волоске. И этот волосок должен был вот–вот оборваться...
Роман с «бертой»
Мы готовились к прорыву обороны возле города Шталлупенен (теперь Нестеров). В армии всегда времени не хватает. Слишком уж много задач ставится. Старались как могли. Но чувствовали: еще рано. Нужных боеприпасов полностью не накопили. Да и режим пристрелки, как положено, не отработали. А ведь это фактически определяет начало всей операции.
И все же Восточно–Прусскую операцию начали на неделю раньше срока — 13 января. Почему? В Арденнах немцы погнали американскую армию. Черчилль обратился с просьбой открыть наступление, чтобы отвлечь часть немецких сил с Западного фронта. Советская армия, конечно, выручила союзников.
Передний край, где стояла моя батарея, проходил по насыпи железной дороги. По одну сторону — наши траншеи, за насыпью, метров 200, — нейтральное поле, и потом — немецкие позиции.
Где–то дней за пять до наступления ведем мы по графику пристрелку. Как вдруг слышим: летит тяжелый немецкий снаряд. И по звуку определяем — такой «серьезный» калибр здесь еще не применяли. Это же целый «чемодан»! Снаряд перемахивает через наши траншеи метров 150 и взрывается. Такие глыбы огромные выворотил! Хоть и земля замерзшая — январь же. Воронка образовалась гигантская. Мы насторожились: что за новости? Через несколько минут — второй выстрел. Опять летит «чемодан». Недолет метров 50. И все. Тишина. Понятно: противник пристрелял наш передний край.
13 января в 9 часов утра началась артподготовка. Я вел огонь по первой траншее, минометной роте и опорному пункту немцев. Грохот — страшный! Нужно в ухо кричать человеку, чтобы тот тебя услышал. Выхожу наверх — посмотреть, как наша пехота изготовилась к броску. И вдруг опять слышу сквозь грохот: летит этот тяжелый снаряд! Я быстро — в НП. А, надо сказать, мы его основательно оборудовали. Соседи даже посмеивались: мол, Черняховский узнает, какой у тебя НП, заберет под свой КП. Укрытие сделали в три наката, что и спасло нас.
Снаряд — мы его окрестили «бертой», по аналогии с легендарной «Большой Бертой», — разорвался метрах в 30 от НП, в насыпь врезался. Я снова рванул наверх — посмотреть, что происходит: в 19 лет даже просто любопытство брало. И как сейчас помню: в траншее нога валяется... Кого–то из пехоты на куски порвало... Тут наши штурмовики пошли вперед. Ну, думаю, засекут ту пушку...
И только я снова вернулся на НП — очередной выстрел. Командую радистам, разведчикам, всем, кто был, спускаться вниз, в дополнительное укрытие: там человек восемь могли впритирку поместиться. Сам последним спускаюсь по ступенькам... И здесь снаряд уже врезал по самому НП. Все осветилось пламенем разрыва. И сверху обвал...
На мне была плащ–палатка, застегнутая на шее. Ее завалило грунтом, а меня прижало книзу. Прямо передо мной — радиостанция. Я грудью уперся в нее. Радиостанция — в радиста. Руки у меня засыпаны и зажаты, не двигаются. А плащ–палатка душит сильнее и сильнее...
Этот момент мог стать последним в моей жизни. Абсолютная темнота, только лампочка горит от радиостанции. Хорошо, радист догадался, что меня душит ремешок, — я уже захрипел — и смог руками разорвать его. Дальше пытаюсь вдохнуть спасительный воздух, а дышать–то нечем! Одни пороховые газы. Разрыв съел весь кислород. Трубка радиостанции лежит где–то под грунтом. Я слышу свои позывные: «Забава», «Забава», ответьте, что случилось?..» Но ответить мы не можем. И задыхаемся. К счастью, товарищи поняли: раз не отвечают — нужна помощь. И послали аварийную команду.
И вот третий разрыв «берты». Но вместо того чтобы нас окончательно похоронить, он, наоборот, принес спасение! Снаряд упал метрах в пятнадцати — небольшой перелет. Взрыв сделал огромную воронку и открыл нам щель: свет пробился и кое–какой воздух появился... Затем послышались голоса: «Да где–то здесь... Да вот стык траншеи...» Нас ищут! А там же все разворочено — поди заметь. Стали кричать, звать — нас и откопали.
Если бы третий разрыв не открыл амбразуру, мы и те, что успели спуститься в блиндаж тоже, долго не продержались бы, задохнулись. Счет шел уже на минуты.
Где заканчивается военная тайна
— Какими запомнились вам последние дни в Германии?
— Наша 157–я стрелковая Неманская дивизия участвовала в штурме Кенигсберга, этой неприступной крепости. Город взяли 9 апреля. И сразу дивизию бросили дальше — на город Фишхаузен (сейчас Приморск), на запад, на Земландскую группировку немецких войск, на Пиллау, где сложилась мощная военно–морская база гитлеровцев. Так что свои последние выстрелы по немецким фашистам, последние залпы, я сделал по городу Фишхаузен. 16 апреля нашу дивизию вывели из боя. Ночью заменили другим соединением, отвели километров на 12 в тыл, дали сутки на изготовку к маршу к станции Наркиттен, что под Кенигсбергом: туда уже поезда ходили. И — на погрузку.
Перед погрузкой полк построили, зачитали приказ о передислокации для выполнения новых боевых задач. Мы не сомневались — впереди Берлин! Куда же еще! Однако последовала дополнительная команда: отставание от эшелона считать дезертирством. О–го–го... Что бы такая строгость значила? Вот это уже военная тайна! Второй пункт: отправку писем и телеграмм в пути считать разглашением военной тайны. И еще раз подумали: вот это да!
Вот эшелон двинулся на восток. А куда? Мы считали — Вильнюс, Варшава, Берлин. Рано утром прибываем в Вильнюс. Вдоль перрона бегают мальчишки, продают трофейные немецкие папиросы и кричат: «Конец Восточной Пруссии! Даешь Японию!» Мы смеемся: надо же, придумали! Но это же дети железнодорожников, а железнодорожники — знали... А мы нет. Все боевые карты сдали. В вагоне одна осталась, школьная такая.
Поехали дальше. Может, на Варшаву? На Минск! Ну, думаем, затем — Барановичи, Львов и все–таки — на Берлин. Ночью проезжаем Минск. Утром смотрим: где ж едем? На Москву! А в это время все говорили про Турцию. Значит, едем громить Турцию? В Москву прибыли вечером. И тогда же в столице состоялось три салюта. Причем один посвящался нашему фронту! Солдаты на крыши вагонов позабирались, чтобы лучше видеть праздничные огни... Только парень–москвич даже из вагона не вышел, с нар не слез. Спрашиваю: почему? Боюсь, говорит, не удержусь, к телефону побегу. Дом ведь рядом. Вот такая выдержка.
Тронулись из Москвы. Двинулись на Казань. Думали: из Казани — на Саратов. Из Саратова — на Астрахань. И Турция. Про Японию все еще и разговора нет. Но когда за Казанью взяли курс на Омск, стало ясно: все–таки едем на восток. А уже в Новосибирске нам дали «дневку» — чтобы кони ноги размяли. Да и люди тоже: солдаты строем с песнями по городу ходили. Здесь эшелон догнал командир дивизии. На совещании он объявил: отправляемся громить Квантунскую армию, приказ всем изучать организацию и тактику японских вооруженных сил, театр военных действий. Начиналась новая война.
— Страшно стало?
— Да не было страха. Единственное беспокоило, что дома ждали матери, семьи. Война для всех закончилась, а от нас — ни телеграмм, ни писем. День победы мы встретили на станции Тайга в Сибири. Эшелоны проходили там каждые 20 минут: 400 тысяч человек перевезли.
Японский синдром
— Вы принимали участие в боевых действиях в Маньчжурии?
— С первого и до последнего выстрела. Война шла с 9 августа по 2 сентября. А основные боевые действия завершили за 10 — 12 дней. Главное же происходило и вовсе в первые шесть суток.
В северо–восточном Китае дислоцировались многотысячная армия Японии и немаленькая армия маньчжурского марионеточного государства. Кстати, потом солдат маньчжурской армии — китайцев, корейцев — мы просто разоружали и разгоняли по домам. А что еще с ними делать? Нам требовалось принять 600 тысяч пленных. Их же необходимо кормить, лечить, охранять! Так что лишних старались не брать.
— Потери понесли большие?
—Двенадцать с половиной тысяч человек во всей маньчжурской стратегической операции. Значительно меньше, чем в других операциях такого уровня и масштаба. И разгромили миллионную группировку противника. Большую часть людей мы теряли не в бою, а на привалах. Немцы, если оставались небольшими группками, старались незаметно скрыться, просочиться и уйти к своим. Японцы — другой враг. Они и поодиночке сражались: затаивались где–нибудь в зарослях и на привалах вырезали наших. Мы–то спали прямо на дорогах, так как наступление не прекращалось ни на час.
— Приходилось видеть восточные драки — такие, как теперь в кино показывают?
— Нет.
— А харакири?
— Его же в бою не делают. А вот смертников повидали немало. Японцы не боялись смерти: верили, что попадут в рай. И когда наши танкисты стали терять боевые машины, взорванные смертниками, мы решили сажать на броню автоматчиков. И как только японец выскакивал из зарослей, те его тут же «укладывали». Японцы и в плен не сдавались. Помню, как увидал первого пленного японца: его ведут наши разведчики и держат за руки. Так он зубами пытается их схватить.
И вот там, в Японии, «мою» пулю один капитан и принял. Пуля готовилась точно для меня...
Захватили мы японский городок. Еще бой идет на окраинах. Я со своими разведчиками пошел осматривать японскую казарму. Помещение разгорожено на отсеки. Правый отсек — нары, слева — столы, табуретки, вешалки и т.д. Коридор — сплошной. Иду и заглядываю под каждые нары: не затаился ли кто. Миновал первый отсек, второй... За мной в казарме появляется капитан, начальник разведки дивизии, тоже все внимательно осматривает. Думаю: ну зачем вдвоем смотреть под нары? Поэтому в седьмой отсек заходить не стал. Мне ж надо еще свой батальон догонять, бой не закончен. И направился к выходу. Только поравнялся с восьмым отсеком — выстрел позади! Оборачиваюсь и вижу: капитан падает, у него во лбу, ровно над переносицей, — дырка от пули. И получил он ее в том самом седьмом отсеке, который я пропустил. Разведчики туда сразу автоматные очереди... Вытащили японца. А капитан погиб. Схватил «мою» пулю.
— Трагическая история.
— Да... Вспомнить–то есть что. Но, честно говоря, не всегда хочется. Война — она и есть война: горе, смерть, страдания, жестокость... Только настроение себе испортишь. А кому это надо...
Борис Филиппович встает, словно отряхивает с плеч страшное прошлое... Достает с полки папку с документами. В ней записи, фотографии. И среди них карандашный портрет молодого симпатичного старлея. Это он сам, Борис Боков, тогда, в Маньчжурии. И всего–то парню — 20 годочков. Мальчишка... А нарисовал его пленный японец.
— Как–то иду — сидит на бревнах группа пленных японцев. Один спрашивает: «Можно вас нарисовать? Пять минут всего...» Чего ж, говорю, действуй. И вот... Японец и подписался: Jamaga. Храню с тех пор.
В 1946 году нас вывели из Маньчжурии в Приморье. Начали демобилизовывать старших по возрасту солдат, сержантов и офицеров, имеющих два и более ранений. Я тоже на комиссию на увольнение попал: у меня два ранения и контузия. Уже собрался в институт поступать. А мне говорят: оставайся. У тебя боевой опыт — как–никак две войны за плечами, так что отправляйся и дальше Родину защищать. Я и отправился...
Случилась на долгом солдатском пути Бориса Филипповича и третья война. Шла она далеко от наших границ, и настоящего участия мы в ней, слава Богу, не принимали. Но, как говорится, мимо не прошли. Несколько лет артиллерист Боков служил советником во время арабо–израильского конфликта. Там, понятно, тоже не помидорами швырялись. Затем — служба на ответственных должностях в Вооруженных Силах СССР. В отставку Борис Филиппович Боков ушел с должности начальника Хмельницкого военного училища, где передавал молодежи свое военное мастерство, а значит, учил побеждать!
Фото Виталия ГИЛЯ, «СБ» и из архива Б.Ф.Бокова.
