«Дорогой жизни» была вывезена из блокадного Ленинграда Лидия Адрианникова. Потом судьба ее привела в Минск
Предлагаем читателям воспоминания бывшей блокадницы
Весна 1941 года. Ленинград. Мне 18 лет. Актовый зал школы № 20. Директор торжественно вручает каждому выпускнику аттестат зрелости. Мама к этому знаменательному событию сшила мне красивое платье из маркизета. Отрез на платье купила в «Торгсине», сдав в это торговое предприятие очень дорогую для нас вещь – серебряную театральную сумочку, подарок моего отца к одной из юбилейных дат…
Все дни после этого торжества настроение было радостное. Пока мы с подругой Валей решали, в какой институт отнести документы, внезапно нагрянуло то, что разрушило все наши планы, разбило мечты, принесло много горя, мучений, слез и смертей…
«Мама посмотрела на меня и упала в обморок»
Коварное нападение врага вызвало небывалый патриотизм у ленинградцев. Все ребята старших классов нашей школы во главе с преподавателем химии обратились в военкомат с просьбой сформировать из них боевую дружину для защиты Ленинграда. Их просьба была удовлетворена. Мне запомнилось, как приходили попрощаться со мной и Валей наши друзья, бывшие одноклассники. На прощание пожимали руки, обнимались… Чтобы больше никогда не встретиться.
Мы с Валей наконец-то решили мучавший нас вопрос. Узнали, что авиационный техникум объявил набор абитуриентов на факультет, который в ускоренный срок обучения подготовит техников по авиамоторам. Эта специальность в то время была крайне необходима. Никаких колебаний у нас больше не было. Сдали в деканат документы, получили удостоверения студентов авиационного техникума. Но учиться нам в нем так и не пришлось.
Ленсовет 27 июня 1941 года издал постановление о привлечении населения к трудовой повинности. В Ленинграде были созданы штабы местной противовоздушной обороны. Мы с Валей были внештатными членами штаба. Дежурили на крышах домов во время воздушных налетов, ликвидировали их последствия. Очищали от хлама чердаки и подвалы. Чердаки — в целях огневой безопасности при бомбежке зажигательными бомбами. Подвалы переоборудовали под бомбоубежища. На крышах домов имелись металлические ящики с песком, щипцы, брезентовые рукавицы. «Зажигалку» (так называли зажигательные бомбы) хватали щипцами, бросали в ящик с песком, а потухшую сбрасывали во двор.
В июле или августе 1941-го, точно не помню, нас с Валей пригласили в Куйбышевский райком комсомола и сказали, что мы должны сформировать группу из домохозяек, живущих в двух наших домах по Невскому проспекту, для выполнения оборонных работ в укрепрайоне под городом Дно, рытья противотанковых рвов.
Когда наш поезд подходил к станции Дно, состав остановили, не доезжая до вокзала, который был охвачен пламенем огня. Привели нас к кустарнику, разросшемуся на болотистой почве. Пролежали в нем до рассвета. Затем бежали за двумя военными мотоциклистами. Мимо безлюдных деревень, полей. Остановились на огромном поле, на краю которого стоял большой бревенчатый сарай. В нем мы разместились со своими небольшими пожитками — нас заранее предупредили, чтобы ничего лишнего не брали.
Работали в основном ночью. Когда высота вырытых рвов достигала более 50 сантиметров, в них появлялась вода. Это очень затрудняло работу. У некоторых женщин стали болеть руки, у других – ноги, поясница. У меня на ладонях полопалась кожа, из трещин текла сукровица. В руки нельзя было ничего взять, не говоря уже о лопате.
Работу мы не закончили, но не из-за болезней. За нами приехал военный на мотоцикле и скомандовал: «Оставьте все и бегите за мной! На подходе немцы!» Побросав все, побежали… Еле хватило сил добежать до леса. Там находились военные и медики. Врачи осмотрели нас и рассортировали, отделив тех, кого нужно было срочно отправить на лечение в Ленинград. Их, в том числе и меня, довели до железной дороги, где стоял товарный состав, состоящий из вагонов, загруженных почти доверху каменным углем. До крыши вагона от угля было оставлено пространство, высоты которого было достаточно, чтобы туда, на уголь, засунуть человека в лежачем положении. Выпрямиться и сесть было невозможно. В таком положении мы доехали до Ленинграда.
Как я вылезла из вагона и дошла до маминой работы, не то что не помню сейчас, но и тогда не помнила. Мама, увидев меня, долго молча смотрела на меня, а потом упала в обморок…
Все невзгоды и трудности, выпавшие в то время на мою долю, переносила вместе со мной моя мама Евгения Ивановна Адрианникова (девичья фамилия – Малинина). Отец ее умер, когда маме было 4 года. Материальное положение семьи было тяжелое. И мама, окончив 4 класса гимназии, пошла в ученицы к портнихе, давая возможность окончить гимназию сестрам. В Гражданскую войну и в годы революции мама служила сестрой милосердия. Во время войны с Финляндией была на фронте дружинницей. Даже после эвакуации из блокадного Ленинграда, закончив лечение, она пошла работать в госпиталь. Все годы на фронте и даже в первые месяцы ленинградской блокады она была донором, сдавала кровь.
С моим отцом, Иосифом Карповичем, она познакомилась на фронте. Он был военнослужащим РККА. Они поженились. В 1923 году родилась я в городе Шуя Ивановской области, там же меня и крестили. Крестной была мамина сестра тетя Клавдия, а крестным – известный поэт Константин Бальмонт.
В годы репрессий моего отца постигла участь многих красных командиров: он был арестован и в 1937 году расстрелян. На протяжении долгих лет мы были уверены, что отец умер от язвы желудка. О расстреле мы с мамой и моим будущим мужем генерал-лейтенантом Юрием Ивановым узнали лишь в 1974 году. Благодаря армейским чекистам Белорусского военного округа было расследовано дело моего отца. И он был реабилитирован.
Каша с запахом нафталина
8 сентября 1941 года началась вражеская блокада, которая продолжалась 870 суток. К ноябрю 1941 года продовольственное положение блокадного города стало катастрофическим. Рабочие стали получать по 250 граммов хлеба в сутки, все остальные – по 125 граммов. Хлеб был черный, горький, на две трети состоял из примесей.
Наступил голод. В пищу употребляли все, что считали съедобным. У нас в чуланчике мы обнаружили довольно большую металлическую банку из-под леденцов «Ландрин». В ней хранилась манная крупа для чистки маминых белых фетровых ботиков, считавшихся ранее очень модными. Тот день, когда мы это обнаружили, был для нас праздником. Мы несколько дней, очень экономно, питались сероватой, пахнувшей нафталином кашей!
Трудно понять и объяснить, как в эту ужасную, холодную и голодную зиму у меня возникло желание рисовать. Я отлично понимала, что это не ко времени, что комната слабо освещена свечой, холодно. Но была внутренняя потребность. И я решилась. Достала книгу художника Агина. Это рисунки, которые воспроизводят содержание произведения Гоголя «Мертвые души». Но рисунки напечатаны только на одной стороне листа, а другая страница – чистая. Мне-то она и была нужна, так как никакой другой бумаги для рисования у меня не было.
Из имеющихся у нас журналов «Нива» я выбрала несколько с понравившимися мне рисунками. Рассматривая их, мысленно переносилась в другой мир, светлый, тихий и прекрасный. На душе становилось легко и спокойно. Рисунки были замечательно выполнены талантливыми художниками, знакомили с историческими эпизодами, жизнью простых людей, легендами, мифами. Я несколько дней старательно перерисовывала понравившиеся мне рисунки, пользуясь лишь простым карандашом с обычным грифелем.
Через несколько десятков лет в Минске на выставке, организованной в связи с мероприятиями, посвященными снятию блокады Ленинграда, было выставлено несколько моих рисунков с имеющимися на них датами исполнения: февраль — март 1942 года.
...Однажды вечером к нам пришел дядя Вася убедиться, что мы живы. Почти вместе с ним пришли от наших друзей Карповых, чтобы пригласить меня к ним. Я удивилась приглашению: Жорж Карпов в первые дни войны ушел добровольцем в Военно-морской флот.
Меня встретили Жорж и его мать. В квартире было еще двое или трое гостей. Мать пригласила меня к столу попить чаю с вареньем, которое у нее сохранилось с мирных дней, и закусить хлебом. А при прощании дала мне полбуханки хлеба!
Жорж объяснил, что командование корабля направило его с заданием в штаб ленинградской обороны и разрешило ему побывку домой. Его сослуживцы-моряки, узнав об этом, попросили передать его матери и их друзьям-блокадникам хлеб, который смогли собрать, и самые лучшие пожелания с матросским наказом: «Так держать!»
В этот же тяжелейший период блокады ко мне под вечер как-то пришла моя подруга Валя и позвала к себе домой. Она радостно сообщила, что пришел ее отец. Отец работал мастером на одном из военных заводов. Их редко отпускали домой, кормили в заводской столовой.
Вид у отца Вали был очень усталый. Валя и мама приготовили «праздничное» угощение: похлебку из столярного клея, хлеб и чай из самовара, сахар. Когда вышли из-за стола, отец Вали прилег отдохнуть, а мы устроились рядом и рассказывали, что у нас новенького. Он, согревшись, задремал. Вдруг Валя закричала: «Папа умер!» В то время умирали очень тихо, как будто засыпали…
Валя Зенюкова – моя лучшая подруга. Она не только блокадница, но и военнослужащая в последние годы Отечественной войны. Проводив нас с мамой на вокзал при нашей эвакуации через ледяную трассу «Дороги жизни», Валя вскоре была призвана в ряды Советской армии. Служила зенитчицей, охраняя Ленинград. После войны закончила Ленинградский химико-фармацевтический институт, по распределению была направлена в Минск. Работала. Вышла замуж. Имеет двух детей и троих внуков.
И вот произошло чудо. (А еще говорят, что чудес не бывает!) Через 58 лет разлуки мы с Валей встретились. В 2000 году она прочитала газетную статью, иллюстрированную фотографиями. Поняла, что в ней идет речь обо мне и моем муже. Она тут же позвонила в редакцию и узнала номер нашего телефона. Следующий ее звонок возобновил нашу дружбу.
Но продолжу рассказ о блокадном Ленинграде.
Иссякали запасы угля, нефти, дров… Коммунальные предприятия – баня, парикмахерские, прачечные – прекратили работу. Кое-где на улицах стояли трамваи, покрытые снегом, обледенелые. В домах не было света, газа, отопления, воды.
Мне приходилось добираться в булочную, пройдя часть Литейного проспекта и мост через Неву. Однажды ко мне, присевшей, подошла девушка, дружинница Российского Красного Креста, и предложила свою помощь. Она помогла мне дойти до булочной и обратно до дома с полученным хлебом. Только за декабрь 1941 года этими комсомольцами-дружинниками на улицах Ленинграда было подобрано 12 735 обессилевших людей и отвезено в обогревательные пункты (в городе их было создано 162).
А члены нашего штаба регулярно обходили квартиры и подъезды домов и, если обнаруживали умерших, обвертывали их в простыни и укладывали на край тротуара. По утрам приезжали грузовые машины и отвозили трупы на Пискаревское кладбище – основное место массового захоронения жертв блокады.
Да, дорога моей жизни в этот период была тяжелейшей, жестокой. Одно лишь успокаивало, что и на ней встречаются хорошие, добрые люди, понимающие и старающиеся облегчить твое горе, помочь тебе.
«Я плакала, но уверяла себя, что дойду»
Наше с мамой здоровье с каждым днем ухудшалось. У нас была сильная дистрофия: кожа висела, выступали ребра, кости ключицы, щеки ввалились, ноги стали, как палочки. Короче, живые скелеты. Уже несколько дней мы не могли ходить, даже за хлебом. Лежали обе почти в бессознательном состоянии.
Нашими спасителями оказались Лиля и Циля, родные сестры из еврейской семьи. Они еще до войны вместе со своей мамой приехали из Херсона в Ленинград к своей тете – нашей соседке по квартире. В трудное для них время моя мама поделилась с ними жилплощадью, а позднее помогла получить отдельную комнату в одном из флигелей нашего дома.
Лиля и Циля, увидев нас в таком состоянии, быстро сбегали домой за чечевичными лепешками, накормили, дали выпить несколько глотков красного вина (его продавали по талонам), получили по нашим неотоваренным карточкам хлеб.
Мы немного пришли в нормальное состояние. И решили: чтобы не рисковать жизнью, крайне необходимо эвакуироваться. Маме помогли оформить эвакуационное удостоверение. Эвакуация была назначена на 4 апреля 1942 года. Собрать наши вещи помогли друзья. Везли их до вокзала, а порой и маму на двух санках.
Когда нас на грузовиках везли по ледовой трассе «Дороги жизни», начался воздушный налет. Одна из бомб взорвалась рядом с машиной эвакуированных до нас. Остался ли кто в живых или все погибли, нам не сказали. Но часть участка дороги была разрушена. Ее срочно восстанавливали. Ждали очень долго. Я обморозила ступни обеих ног.
Когда мы доехали до железнодорожной станции, нас ждал эшелон. Он состоял из товарных вагонов, в которых нас было так много, что первые дни приходилось ехать стоя. По всему пути следования эшелон останавливали, не доезжая до вокзала. Подходили с носилками и тележками железнодорожные служащие и выгружали из вагонов умерших и их багаж. В вагонах становилось свободнее, можно было уже сесть.
После таких остановок эшелон подъезжал к вокзалу, где нас ждал специально приготовленный обед или паек. Обычно это были каша, щи, хлеб и чай.
Когда доехали до Арзамаса, нас попросили выйти из вагонов и пройти санобработку. На станции стояло несколько военных эшелонов и пассажирских составов. Военные узнали, что мы из блокадного Ленинграда. Спросили, куда нас везут. Я не знала. Но начальник эшелона ответил, что на Северный Кавказ.
Я обрадовалась: ведь мы недалеко от Иванова, а рядом, в Шуе, живет моя бабушка с тетями и двумя моими двоюродными сестрами! И закричала. Мой крик услышала мама. Узнав, что случилось, она стала просить, умолять начальника эшелона отпустить нас. Но он категорически отказывался, ссылаясь на то, что не имеет права это сделать.
Весь разговор слышали военные. Они возмутились такому отношению к блокадницам. Стали требовать, чтобы нас немедленно отпустили и выдали соответствующий документ. Начальник, видимо, испугался или понял свою неправоту. Взял наше эвакуационное удостоверение и сделал на нем отметку.
Военные подхватили наш багаж и перенесли его в пассажирский состав, который шел в Иваново, делая остановку в Шуе. Мы с мамой, плача от радости, благодарили военных, желали им всего хорошего, здоровыми вернуться домой после войны.
В Шуе на вокзале нам помогли выгрузить наш багаж. Все ехавшие с нами пассажиры знали, кто мы, относились к нам с уважением, заботливо, тепло.
Оставив маму на вокзале с багажом, я решила пойти на молзавод, где работала тетя Клавдия. Завод находился очень далеко от вокзала. Очень болели обмороженные, измученные ноги. Я потихоньку пошла, уверяя себя, что обязательно дойду. Плакала, но держалась... До тети Клавдии я дошла. Успела только ей сказать, что мама на вокзале, и упала, потеряв сознание...
Маму привезли домой к бабушке, а меня отвезли в госпиталь. Врач, который меня осматривал, сказал, что необходима ампутация двух пальцев на правой ноге и трех — на левой.
Но судьба вновь мне благоволила. Госпиталь готовился принять большую партию солдат и офицеров с сильными обморожениями. Начмед сообщил об этом в Министерство здравоохранения, и к нам был направлен кандидат медицинских наук, который защитил диссертацию на тему о лечении обморожений.
Увидев меня, врач убедил тетю Зину (она работала парторгом в госпитале), что мои ноги вылечат и без ампутации. Лечение было долгим. Одно время я вообще не ходила, затем ходила на костылях. Но ноги мне вылечили. И дистрофия постепенно покидала меня. Но приобретенный порок сердца остался.
Вот такая была моя дорога жизни в период войны. Дорога, по которой я шла и делала все, чтобы помочь Родине, моему любимому Ленинграду и людям, окружающим меня. Дорога жизни – трудная, но в ней закалился характер, выработались сила воли, умение понимать ранее не понятное, любить жизнь, перенося невзгоды и трудности...
На снимках: Лидия Адрианникова (ИВАНОВА) в 1945 году; рисунок из блокадного Ленинграда.
фото: архив автора
