Недавно митрополиту Смоленскому и Калининградскому Кириллу исполнилось шестьдесят. Мне довелось встречаться со многими великими мира сего. Но с владыкой Кириллом случай вышел особый. Потому что увидел, услышал и даже накоротке побеседовал с ним я не в каких-то епархиальных светлицах, а в городке Дорогобуже, на моей малой родине.
Дело было так. Весна 2000 года. Подошел график долгожданного отпуска. На Смоленщине я не был целый год, поэтому уже на следующие сутки с радостью слушал «песню» сосновых половиц в родной хатке, где уже проживает далекая родня, т.к. близкая вся до единого ушла в мир иной. Ну что же, лучше далекая, чем никакой.
На нашей Кутузовской улице, где я родился и оперился, свои нравы. Здесь никто никого специально в гости не приглашает, но если человек вошел, стол — престол, а гость – Бог.
Кто-то подсмотрел, что я приехал, и к вечеру соседей набилось в крохотной избушке, как огурцов в бочке. Всем хотелось услышать новости, которые я привез, а я, разинув рот, внимал местным новостям. Одна из них была любопытная: меня убеждали, что Женька Самохов, сатир эдакий в кирзовых сапогах, соблазнил юную монашку Неонилу.
Свежо предание, но верилось с трудом. Женька хоть на десять годочков помоложе меня, но становились мы на крыло на той же Кутузовке, учились в одной школе. Он однолюб и по сей день. И если с утра не «приласкает» бутылку «чернил», то считает, что это трагедия посерьезней любой шекспировской. А впрочем, прикинул я, чем черт не шутит. Заносит иной раз нашего брата на крутых поворотах.
Утро выдалось теплое, солнечное. За стеной смеялась капель. В крохотном саду скворец сочинял весенний гимн. Я сидел на веранде и штудировал в районке, где давным-давно, лет сорок тому назад, начал изводить бумагу, покрывая ее фиолетовыми чернилами и думая, будто сочиняю гениальный репортаж, предвыборную речь моего родного племянника, который вдруг вообразил, что можно стать мэром рабочего поселка Верхнеднепровский. Кто-то ему настрочил речь, из которой следовало, что вот если его изберут на столь высокий пост, то местному народу жить станет легче, жить станет веселее (племяш добился-таки своего и теперь – мэр).
Чтение мое и размышления прервал до боли знакомый запьянцовский голос Женьки Самохова:
— Слышь, Андреич, дай закурить, а если есть, и выпить.
В окне торчала ушастая голова смуглого, как эфиоп, сатира с огромными ушами-лопухами. Пронзительные азиатские очи взирали на меня до предела нагло.
— …И еще тебе, наверное, надо показать, где у меня отпускные деньги лежат…
— Про деньги ты зря, у меня свои есть.
— Да и сигареты у тебя из кармана свои торчат.
— Халява, брат, слаще меда, — мечтательно пропел Женька и тут же перебросил мостик на другой бережок. — Слыхал, Коля, что у меня с матушкой Неонилой было?
— Слыхал, конечно. Если совратил, две пятилетки, как минимум, будешь осваивать новую профессию на лесоповале где-нибудь в районе Печоры.
— А ничего-то и не было. Брешут наши богомольные старухи.
Но оказалось, что «ничего-то» все-таки случилось.
Самохов вернулся из трехдневной командировки ночью. Как обычно, в крепком подпитии. На этой почве с родной матушкой он находился в извечных глаголах. Чтобы избежать очередной стычки, Женька пробрался тихонько на свое привычное ложе и хотел было завалиться, как говорят монтажники, на сон-монтаж. Однако в его «люле» уже кто-то спокойно почивал и даже посапывал. Ничего не соображая, сатир начал исследовать в темноте незнакомое тело органолептическим методом, выясняя, мужик это или баба.
Это тело как раз и оказалось юной матушкой Неонилой, которую сердобольная старушка Самохова пустила временно на постой, ибо в строящемся женском монастыре шести прибывшим из Закарпатья, Сибири, Брестчины, российского севера отроковицам почивать было негде. Их разместили среди верующих.
Итак, матушка, моля Всевышнего о спасении, воздвигла такой вопль, что, как сказал Женька, чертям в аду стало страшновато.
В спальню ворвалась родительница, устроила разборку с применением кочерги. Конфликт уладили, но молва осталась. И разнес ее сам болтливый мой сосед, которому надо бы извиниться да держать язык за зубами.
Как и следовало ожидать, слух об «изнасиловании» дошел до милиции. Там не знали, что «рабіць»: слезницы к ним не поступало.
Местный участковый Митя Чашкин, за двадцать пять лет дослужившийся до двух скромных лейтенантских звезд, взял инициативу на себя: провел неофициальное расследование. Потом доложил начальству: «Женька Неонилу не сильничал, а только пощупал ее за всяки интересные места».
Богомольцев такая ситуация не удовлетворила. Они, как мне по секрету рассказали, накатали жалобу в епархию, прямо Кириллу, обосновав ее тем, что женский монастырь еще только возрождается, а блуд уже процветает. И потребовали, чтобы владыка прибыл лично разобраться в неугодных Богу прегрешениях…
Дальше – больше. На следующее утро, как побывал у меня с визитом Самохов, в шибу окна постучала соседка Валя и крикнула: «Пошли, Андреич, послушаем митрополита. Прибыл, слава тебе Господи, наведет порядок…»
Идти было недалеко, метров сто.
На паперти восставшего из пепла храма Димитрия Салунского толпилось много народа. Я пристроился за спиной какого-то богатырского вида морского офицера. Мореманов в нашем городке от роду не видывал и терялся в догадках: кто бы это мог быть? Погоны указывали, что чин высокий.
Когда этот «чин» случайно обернулся, я обомлел. Для кого-то он, вероятно, был Валерием Дмитриевичем, а для меня – однокашником Валерой С. Сегодня о нем я могу сказать только одно и коротко: к созданию ядерной подводной лодки «Курск» этот человек имеет прямое отношение. И потом, когда она погибла, по TV из Северодвинска я видел его постоянно рядом с руководителем ЦКБ «Рубин».
В последний раз виделись мы так давно, что мне теперь кажется, было ли это вообще. У Валерия, оказывается, умерла мать, которая проживала от нашей избы через огород. И он пришел, чтобы заказать панихиду…
Звенящая тишина и красивый баритон очень благообразного и умного митрополита. Наконец, молебен закончился, и мы стали свидетелями непродолжительной, но весьма содержательной речи Кирилла. В ней он говорил об укреплении православной веры, вреде, наносимом ей местными сектантами, о том, что возрожденный монастырь надо укреплять, привлекая под его сень молодые силы (я посмотрел на матушку Неонилу, которая стояла поодаль, опустив очи долу).
«Я понимаю, — примерно так закончил свою филиппику владыка, — находясь в лоне церкви, трудно порвать с естественными мирскими радостями. Обет, данный при постриге, суров. Но церковь никогда не утверждала, что мирские радости Богу неугодны».
Я еще раз взглянул на Неонилу. Перекрестившись, она, как мне показалось, с благодарностью взглянула на пастыря. Взору открылось очаровательное лицо, напоминающее лик святой Одигитрии. Кажется, за свою судьбу она могла больше не волноваться.
Вместе со всеми, выстроившись в очередь, мы с Валерием подошли приложиться к руке митрополита Кирилла. Он поговорил с каждым в отдельности. О чем – не открою. Будем считать это тайной исповеди.
