Первое сентября — день, когда мальчишки и девчонки отправляются первый раз в первый класс. Это событие невозможно вычеркнуть из памяти. Даже если оно с привкусом горечи. Как у меня. Но как было, так и запомнилось.
…Лето 1945-го пролетело быстро и незаметно. На смену ему пришла золотая осень. В эту пору лес манит своими дарами. Кисти калины буквально горят живым румянцем. Ягоды набухли, чуть надави — брызнет яркий терпкий сок. Первый же морозец как рукой снимет с них горечь…
А у меня своя горечь обиды, терзаний и слез. Вот уже который день мимо меня по дороге проходит ватага веселых мальчишек и девчонок — моих ровесников. Они шумно возвращаются из школы. Увидев их издалека, я забиваюсь в самые густые кусты. Боюсь, чтобы не заметили. Случись это — сразу же обступят и, конечно же, начнут расспрашивать: почему не ходишь в школу? Или вовсе учительнице доложат. Есть еще одна причина. Мне стыдно показаться перед ними в своем пастушеском наряде. А ведь как хочется поговорить с ними, узнать, есть ли моя фамилия в школьном журнале.
Но вместо этого я до боли сжимаю кулачки, чтобы сдержать слезы, не выдать себя. Увы, слезы неподвластны той силе, которая таится в моих кулаках, и каждый раз они катятся так, что блекнет вся неповторимая красота золотого сентября…
Могут подумать, что я сам не хочу идти в школу. Это обиднее всего. Но кому об этом расскажешь? А ведь накануне первого сентября снова отпрашивался у хозяев, куда меня определили пасти коров, чтобы дома поговорить с матерью насчет предстоящей школы.
— Да, я обещала, что подменю тебя кем-нибудь. Но пойми меня, старшим братьям и сестренкам тоже надо учиться. А ты еще успеешь, и на следующий год поздно не будет, — убеждала меня мама. — Как же я всех шестерых отправлю в школу, если обуть и одеть не во что? Был бы отец…
— Я же зарабатываю, — не сдавался я.
— Не огорчайся, сынок, — успокаивала она, — когда-нибудь скажешь, что зарабатывать на хлеб начал раньше, чем пошел в школу.
Она умеет перевести серьезный разговор в шутку, смягчить проблему, подсказать правильный выход. Все это я понимал. Но больше всего я верил в другое — в мамино слово. Если она сказала, пообещала, то слово свое обязательно сдержит. Эта мысль согревала меня в самые трудные минуты…
Опустело осеннее поле. Небо нависло над ним низко-низко. Тяжелые, словно свинцовые, тучи дышат холодом. Вот-вот замелькают, закружатся в воздухе первые снежинки.
— Чего уж там стеречь, — сказала сегодня утром, окидывая взглядом заиндевелые поля, старейшина рода Филипповых бабушка Степанида, — собирайся ты, дружок, домой.
Ошарашенный этим сообщением, я тут же готов был скрыться за дверью.
— О, нет! — сказала бабушка Степанида, поймав меня у порога. — У нас так не принято, садись-ка за стол и покушай на дорогу. Потом уж беги себе на здоровье.
Встретив меня, мама сказала: «Отдохни, сынок, хотя бы несколько дней. Вот смастерим обувку — и пойдешь в школу, если тебе так уж хочется. Только возьмут ли? Отстал ты порядком, ноябрь уже на дворе».
Всю ночь я обдумывал план того, как пойду в первый раз в первый класс. А утром, когда Вовка с Виталиком ушли, не взяв меня с собой, решил хоть босиком, но бежать следом за ними. На улице было прохладно, но тихо, безветренно. Подумаешь, заморозки, решил я. Сколько раз по утрам у хозяев я отказывался обуваться в лапти, хотя потом не знал, как согреть ноги. А тут — добежать до школы. Всего лишь полдеревни — рукой подать. И я сделал рывок…
Когда добежал, у школьного крыльца было тихо и пустынно — ни души. Значит, отметил я про себя, начался урок. Что же делать? Идти в класс я не решался. Начинать учебу на два месяца позже, да еще с опоздания? Но и стоять больше не мог — окоченели ноги. Тогда я прыгнул на скамеечку и поджал их под себя. Но уже через несколько минут почувствовал, что вот-вот не выдержу и расплачусь. Чтобы этого не случилось и учительница не обнаружила меня на крыльце школы, я изо всех сил побежал домой. Под босыми ступнями дорогу я чувствовал только до половины, а потом казалось, что бегу не по песчаной тропинке, а по острым иголкам или осколкам битого стекла…
Когда через высокий порог я в прямом смысле ввалился в хату, мама от неожиданности даже растерялась, но ругать не стала, напротив, всячески старалась облегчить мои страдания. Она тут же налила в таз комнатной воды, усадила меня на табуретку и заставила опустить туда мои распухшие ноги.
Однако первая неудача не обескуражила меня. Утром вместе с братьями я отправился в школу, уже обутый в лапти, за ночь сплетенные мамой.
Учительница, как мне казалось, и не заметила моего появления. Она поздоровалась со всеми, потом медленно прошла между парт и остановилась возле меня. Покраснев до ушей, я вскочил с места.
— Вот и хорошо, что ты пришел, — спокойно сказала она. — Надеюсь, что мы их догоним? — указала на первоклашек.
— Постараюсь, — пролепетал я в ответ.
Только сейчас я рассмотрел, что каждый класс умещался на одном ряду. Всего их было четыре. Поэтому на самом дальнем от учительницы ряду сидели самые большие ребята. Когда кто-то из них выходил к доске, порой учительница походила на ученицу. Что поделаешь? Учить надо было всех: и маленьких первоклашек, и переростков. Ведь не они, а война виновата…
На следующий день у нас был поход в лес. Прибыв на болотистую лужайку, все школьники принялись заготавливать мох. Обыкновенный болотный мох — золотистый, длинный, как руно, волнистый. Потом дедушка Михаил, живущий недалеко от школы в землянке, грузил его на телегу и отвозил на свой двор. Здесь «вырастал» пахнущий живицей сосновый сруб.
Добротные деревянные дома возводились по всей деревне. Они распахивали свои окна навстречу солнцу, навстречу новой мирной жизни…
