Время от времени заглядываю в толковые словари, в том числе незабвенного Владимира Ивановича Даля, и вольно или невольно глаза останавливаются на слове «доброта». И каждый раз вдруг всплывает в памяти февраль 1941 года и этот высоченный, с суровым скуласто-мужественным лицом мужчина. И, пожалуй, главное, так не вписывающееся в его облик, — детская грустинка в глазах под мохнатыми бровями. Мужчина строг и молчалив. Таким и запомнился.
Так отчего же настолько живуче прошлое? Отчего давнее-предавнее не поросло быльем?.. По буковкам вырисовывается словарное понятие доброты – отзывчивость, душевное расположение к людям, стремление делать добро другим. И снова, снова встает незабвенный образ того, с нависшими бровями, мужчины…
В ту пору Минск – «деревянная столица» — переживал тридцатиградусные морозы, хоть уже и одаривал снежными завеями-усмешками устоявшийся февраль.
В один из тех дней мама повздыхала-повздыхала и вымолвила:
— Сы-ын, надо водицы привезти. Дома ни каплюхи.
Горожане, за исключением центра, пользовались уличными колонками, а на выезде из города, как в деревнях, даже колодцами. Господствовало и печное отопление – так что забот-хлопот хватало, особенно в заготовке дров.
Наши трудности обострило и отсутствие отца: он был отозван из Минского областного земельного отдела по линии ГУАС НКВД СССР на работы «спецназначения», короче, на строительство военного аэродрома в Пуховичский район. Без отца маме с тремя малолетними детьми приходилось довольно трудно. Одна надежда на старшенького, меня — девятилетнего.
Помнится, погрузив на санки бачок на четыре ведра, я отправился к водокачке. Однако, проехав всю Сторожевку, так и не нашел действующей – мороз вывел из строя. Свернул на улицу Чичерина, а затем обратным ходом – к Переспе. Та же картина. Настроение мое, как и вода в колонках, ниже нуля. И лишь в районе Комаровки во дворе ладной одноэтажки за забором увидел утепленную водоколонку. Приоткрыл калитку, подтащил санки, принялся набирать воду. Мешали, правда, сухие ветки, лежащие грудой на санках, — наломал их по дороге от сваленного дерева, так как дома дрова были на исходе.
Сначала все шло, как говорила мама, ладно-ладненько, пока… пока… подняв голову, не увидел этого мужчину в наброшенной на плечи шинели. Высокий, грозный, он вприщур наблюдал за мной. Я не то чтобы испугался, а больше, пожалуй, растерялся и как-то неловко, боком, опустился в сугроб. Ушанка съехала и прикрыла глаза. Слышалось журчащее звяканье, звук полозьев санок, тяжелый скрип шагов. А потом крепкая, точно капканисто-стальная, рука приподняла за подбородок мою голову, поставила меня на ноги.
За калиткой у ворот стояли санки с бидоном, лежала на них, прямо на ветках, огромная охапка березовых дров и сосняка на растопку.
— Довезешь? – глуховато спросил мужчина. – Иль помочь?
— Угу, довезу, — только и выдохнул я, хотел сказать спасибо, да мужчина скрылся в доме. На веки вечные осталось, как на картинке, лицо его железно-суровое, с грустной печалинкой в добрых, как бы детских глазах. А потом я приходил к дому с колонкой, хотел увидеть мужчину, поблагодарить, но бежали-бежали дни, а встретиться не выпадало.
Стаяла зима, протекла весна, подступило лето. Страшное, черное лето начала войны. Застала она нас в местах строительства аэродрома, куда мы приехали к отцу в соседнюю деревеньку на отдых…
Возвратились в родной Минск уже… сразу после его освобождения от гитлеровцев: хозяйничали они в городе тысячу сто дней, превратив в руины, уцелели лишь окраины, и то не все. Было уничтожено, как официально подсчитали, 5975 домов, или 80 процентов жилого фонда. В их числе и дом, во дворе которого я набирал когда-то в морозы воду. Сюда я снова приходил, чтобы увидеть того мужчину, ощутить его доброту, с которой жил все эти трудные годы. Только он так и не появлялся. Как и никто-никто…
И лишь однажды, когда я сидел здесь на черных, обгоревших кирпичах фундамента, рядом остановилась сгорбленная старая женщина с палкой-кийком и спросила:
— Так к кому, малец, все приходишь?.. А-а-а… К Василю, видать?.. Такому здоровенному и строгому? Сызмальства праведнику?.. Так фрицы расстреляли его по весне в сорок третьем. За людей болел. Сражался. Хорош был, жалко…
Старуха, пригибаясь, вздыхая, отошла. А меня, подростка, закаленного тяжестями войны, душили слезы. Больше сюда не приходил. Уже позже узнал про те страшные апрельские дни в Минске, когда гитлеровцы провели карательную операцию под кодовым названием «Волшебная флейта». Это романтическое название с адской жестокостью было направлено против подпольщиков, партизан и беззащитных жителей. Были привлечены ударные части СС и СД, танки, известный своими зверствами спецбатальон кровавого Дирлевангера и т.д. На рассвете 17 апреля 1943-го город, разделенный на шесть частей, был полностью блокирован карателями.
Прочесывались все жилые дома и руины, проверяли поезда, никого не выпускали из города. Забирали мужчин 14—60 и женщин 16—45 лет и вывозили на каторжные работы.
Конечно же, кровавая жестокость встретила сопротивление. Борьба продолжалась не один месяц. С помощью партизан была уничтожена верхушка областного руководства оккупантов, много офицеров полиции, безопасности и СД. А 22 сентября этого же года за принесенное минчанам и всем белорусам невосполнимое горе был казнен верховный комиссар и палач Белоруссии В. Кубе. Народный приговор исполнила подпольщица Елена Григорьевна Мазаник. В подготовке операции участвовали подпольщики Николай Прокофьевич Дрозд (подпольный псевдоним — Дядя Вася), Мария Борисовна Осипова и партизанка Надежда Викторовна Троян. Вслед за смертью В. Кубе Дядя Вася, его жена и дочь Регина были арестованы и после зверских пыток казнены в Тростенецком лагере смерти под Минском. Долгое время я себе внушал, просто хотелось верить, что Дядя Вася – это тот высокий, суровый, а то и грозный, с пепельно-голубоватыми, с печальной грустинкой глазами, сильный человек, доброта которого навсегда осталась со мной и, должно быть, со многими, многими… И лишь значительно позже, после встреч с людьми, на основе новых фактов окончательно понял, что мой Дядя Вася был замучен в Масюковщинском лагере смерти (шталаг № 352, Лесной лагерь) на западной окраине Минска. Запомнился мужчина навсегда. Его доброта, какой бы она ни была, доброта не на словах, а на деле, осталась в памяти.
Набегают, набегают и крылатые слова: «В ком добра нет, в том и правды мало…» А Дядя Вася отдал жизнь не только за доброту, но и за правду.
