В эти зимние дни, когда кругом подводятся итоги и воплощаются мечты, особенно выразительно звучит слово духовности, поэтическое слово. Сегодня к вам обратятся с ним наши известные поэты. Изяслав Котляров погрузит в рождественскую атмосферу поэмы «Месяцеслов», Микола Метлицкий напомнит в своих стихотворениях о важных датах, ожидающих белорусов в наступающем году: 500–летии белорусского книгопечатания и 125–летии Максима Богдановича.
Светлых и поэтических новогодних праздников всем!
Изяслав Котляров
ДЕКАБРЬ
(Из поэмы «Месяцеслов»)
Декабрь декабрьствует, декабрит,
он холода храбрит иль храбрит, —
зазимник, студенец, стужайло,
студеный, студный, студень он...
Поземка тянется, как жало,
а хруст морозный, будто звон.
Декемерит — по–византийски.
Снежинки вспыхнули, как искры,
вокруг такая чистота, —
ее топтать шагами стыдно.
За белым белое лишь видно,
а предо мной — сугроб куста...
Месяцеслов — не только время,
он — тема та, что из бестемья,
он — память памяти людской.
Поминовение и жалость,
он — только то, что словом сжалось
в духовной вечности покой.
Нет, не скажу, пока не скажет, —
мой опыт скупо все же нажит,
а здесь — всеобщий — не для всех.
Мне ярко, солнечно и слепо...
Вновь по земле иду я в небо, —
в какой — и сам не знаю — век.
Живут никольские морозы, —
в них вся поэзия из прозы.
Я сам иду в свою же тень, —
поземка мне тропинку вяжет.
Но кто–то памятью подскажет,
что подошел Николин день.
А значит, быть зиме зимою.
Теперь снежок ползет за мною.
«Никола зимний — Чудотвор, —
он всех других святых превыше...»
Вхожу туда, откуда вышел.
Я потерял земной простор.
Он мог бы Богом стать когда–то,
да отказался виновато,
быть человеком захотел.
Чей голос это мне внушает?
Иль слышать мой же слух мешает?
А взгляд за вихрем улетел.
* * *
Я знаньем душу не восполню, —
и что с того, что нынче помню?!
Он в Малой Азии рожден.
Пататой город тот зовется,
а может... память ошибется...
Ведь стал и впрямь российским он.
Хоть знаю, что не прожил мимо
двух императоров для Рима.
Пленил ведь Диоклетиан,
а Константин — освободитель...
Плохой я слушатель и зритель, —
я даже сам себе — обман.
Мне все, что чудится, — чудесно,
а неизвестное — известно...
Спаси меня, месяцеслов!
«Два Николы: теплый да холодный,
сытый да голодный...»
Вот прочел...
Каков же он, каков?
Два Николы — вешний он и зимний.
Вновь стою, рассматривая иней.
Боже мой, какая красота!
Кружевное, пышное паренье,
белое мое стихотворенье
с чистого, — нет, снежного листа.
* * *
Истина и мертвая — жива.
Все мы взглядом иль во взгляде тонем, —
день уже и вправду Спиридоньев, —
и садовник яблоньку встряхнет:
«Вверх расти и поднимайся», — скажет.
Скажет или все–таки прикажет?
Яблонька лишь вздрогнет и поймет.
Жил на Кипре Спиридон–святитель,
стадо пас... Обыкновенный житель...
Странников сердечно привечал,
что имел, дарил на нужды ближних.
Это оценить сумел Всевышний:
даром чудотворства наделял.
Исцелял он и неизлечимых,
бесов изгонял неизгонимых...
Сделали епископом его,
а вернее, хиротонисали,
но остался тем, каким и знали,
и всегда — своим для своего.
Мудро, по–народному он верил,
опровергнул Ариеву ересь,
с греческим философом сойдясь
на Вселенском вдумчивом соборе, —
победил прилюдно в долгом споре,
правдой веры верой становясь.
«Веруем без всяких измышлений,
ибо будь себе ты даже гений,
тайну эту вовсе не постичь
разумом убогим человечьим,
коль себе и то противоречим...
Надо лишь почтиться и почтить...»
Вскрикнул с удивлением философ,
отказался вовсе от вопросов:
«Сила в этом старце такова,
что не существует обстоятельств
и любых логичных доказательств,
слово не вмещается в слова...
Не хочу словесно состязаться.
Бог сказал и мне устами старца, —
мудростью последуем за ним.
Каждому из нас — одно и то же.
Богу нам противиться негоже
разумом лукавящим своим...»
Стиснул Спиридон кирпич руками,
выжал воду, выжал даже пламя.
Глина же осталась на виду...
«Три стихии в кирпиче, а плинфа, —
никакого в этом нету дива, —
да, одна... и видим лишь одну.
Осознать и здесь необходимо:
три Лица, а Божество — едино.
В Троице пребудет Пресвятой...»
Голоса неслышимые слышу, —
сам их то усилю, то утишу
за уже небесной высотой.
Мнимое он делал настоящим,
засуху дождем животворящим
мог не раз мгновенно заменить.
И ручей, ему пройти мешавший
к другу (тот считал себя пропавшим),
тоже словом смог остановить.
В церковь как–то он зашел пустую,
ощутил, что стены в ней тоскуют,
повелел вдруг свечи все возжечь.
Вспыхнули и свечи, и лампады, —
стены оживились — свету рады:
святость надо святостью беречь.
«Мир всем!» — тихо вымолвил святитель.
Всем, хотя и не было — кому.
А в ответ (неужто небесами —
чьих–то душ земными голосами?)
слышит: «И духови твоему...»
Хор незримый пел сладкоголосо:
«Господи, помилуй светоносно!»
Люди шли на солнечную тьму...
Я и сам забвенный иль забвенник,
ритуалов сумрачных наследник,
снова прячу истину в слова, —
праздную Рождественский Сочельник
тоже накануне Рождества.
Гордо подчиняюсь древней воле
и смотрю, ищу до взглядоболи
в мрачном небе первую звезду.
Хоть никто кутьей не угощает,
но в душе мерцающей светает, —
вновь себя не от себя ли жду?
Детства колядующие крики,
на столе оставленные миски
для умерших — пусть приходят есть.
Елочка с рождественской звездою,
блюд двенадцать — можно перечесть.
Стыдно душам праздновать едою.
Щедрый вечер — в нем кутья щедрее, —
все дома крещенные добрее, —
блинный, пироговый — сытный дух.
Жгут под утро «Деда» иль «Дудуха».
Да снопы соломы вспыхнут сухо...
Прыгну ль сквозь костер, как сквозь испуг?
Ждут еще рождественские Святки, —
в них Ефрема Сирина порядки
из его тринадцати бесед.
Что–то от Амвросия и Саввы,
Нисского Григория уставы...
В них юстинианский этикет.
Господи, и близкому я дальний, —
отдалюсь от сумрачных гаданий,
хоть Васильев вечер за окном...
Явь живая тоже беспробудна,
а живу и впрямь уже как будто
между декабрем и январем.
Вновь приметы лишь себя и явят.
Звездно — значит, к урожаю ягод.
Ветер с юга — будет жарким год.
С запада — быть молоку и рыбе...
Облако плывет, подобно глыбе, —
память мне собою подомнет.
Я сказал, иль мною все сказало?
В голосе — духовное начало...
Месяцы, живущие судьбой.
Вот смотрю в свое же удивленье, —
стать смогло ль духовным возвышенье
и мое — собою над собой?
Тишина как будто промолчала.
Год всегда кончается с начала
или начинается с конца.
Да пребудет наш январь декабрьским,
да пребудет наш декабрь январским,
да пребудут душами сердца!
Мiкола Мятлiцкi
Беларускае кнiгавыданне
Да 500–годдзя
Бачу гэты ёмiсты том,
Дзе на ўступных старонках
Славянская вязь
Скарынаўскiх першадрукаў,
Уквечаная адмысловымi гравюрамi,
З усемагчымымi завiткамi–кудзеркамi
Нашай старажытнай кiрылiцы.
Далей iдуць друкаваныя спехам
Шрыфты Сымона Буднага
I Васiля Цяпiнскага.
.....................................
I вось ужо, аўтарствам кмечаныя,
Творы Дунiна–Марцiнкевiча,
Багушэвiча абарончыя вершы,
Гнеўныя вершы–адозвы Цёткi,
Бунтарныя паэмы i вершы Купалы,
Яго драматургiчныя творы.
Усеахопныя творы Коласа,
Шчымлiва–самотныя радкi Багдановiча,
Вершы рэпрэсiраваных паэтаў i
На вайне беззваротна страчаных,
А дальш — ацалелых у лiхалецце —
Быкава, Шамякiна, Мележа...
I далей, i далей —
За старонкай старонка...
Толькi ўсемагутнымi рукамi
Народа майго
Можна том гэты ёмiсты
Узняць над зямлёй
I разгарнуць,
Каб тыя, што яго стварылi
I ўжо сёння ля зорак,
Змаглi прачытаць
У 500–гадовым аб’ёме
Нашу кнiгу жыцця.
Максiм Багдановiч
У Ялце, дзе галовы кiпарысы
Густазялёным веерам схiлiлi,
Дзе прыбярэжжа бачацца абрысы,
Цвiце барвенак на яго магiле.
Згадаю з мной прачытанага, сёння,
Пакутна як апошнiя гадзiны
Паэтавы прайшлi парою соннай.
I быў бы побач сведка хоць адзiны.
Ён кашляў, харкаў чорнаю крывёю,
Хапаўся за зняможаныя грудзi.
I гасла ў далi неба агнявое,
I, пэўна, клiкаў: — Дзе вы, дзе вы, людзi?!
I скурчыўшы апошнюю грымасу,
Ён адышоў у iншы свет навекi.
Прабач, Максiм, што я праз сцену часу
Не працягну даступныя ўжо лекi.
I мне стаяць, i ў сэрцы чутым гвалтам
Паварушыць бязлiтаснае гора.
I зараз побач толькi лета, Ялта.
I чорнае, як гора тое, мора.
Советская Белоруссия № 252 (24882). Четверг, 31 декабря 2015
