«Стихи не пишутся, а дышатся, — нет, выдыхаются в слова...» Имя Изяслава Котлярова известно не только в Беларуси, его поэзию публикуют и российские толстые журналы, он автор многих поэтических сборников. Изяслав Григорьевич живет в Светлогорске. Его жена — известная поэтесса Софья Шах, интервью с ними обоими публиковалось в «СБ» в номере за 28 февраля этого года. В нем на вопрос о самых ярких моментах детства поэт ответил: «Смерть матери в День Победы 9 мая 1945 года. Гром победного оркестра в Чаусах и кладбищенская тишина, ждущая могила... А потом однажды — чудо оклика, которым бабушка остановила меня, уже висящего на заборе, согласного бежать вместе с пацанами ко рву, где в костре отогревалась готовая взорваться и унести их жизни мина... Послевоенный быт с его духовным величием и бытовым нищенством... А потом — непостижимо откуда — в сумрачном могилевском полуподвале, где единственное окошко было на уровне земли, возникли первые стихотворные строки».
Сын фронтовика Изяслав Котляров пропускал через сердце не только личные проблемы — в его стихах ярко звучат и гражданские мотивы. Неравнодушие автора подтверждается и делами — Изяслав Григорьевич был инициатором создания и директором Светлогорской картинной галереи «Традиция» имени Германа Прянишникова, превратив ее в настоящий культурный центр. Кстати, название галереи перекликается с заголовком отрывка из поэмы, который мы представляем вашему вниманию — «Верность» — традициям и памяти тех, кто защищал наше будущее. То будущее, в котором в небольшом белорусском городке может действовать картинная галерея, где покажут работы самые известные художники, а могилевский полуголодный парнишка станет поэтом и создаст о пережитом повести «И гром, словно эхо войны» и «Побег из детства».
В поэме «Я вечности не лучший ученик» автор осмысляет недавнюю историю: развал СССР, возникновение границ между бывшими республиками, ломку сознания у миллионов людей... Тема болезненная, до конца не раскрытая — ведь понятно, что окончательную оценку событиям может дать только время. Но поэт, как говорится, имеет право на эмоцию — более того, он не может не высказать, что у него болит, вылить в строках свои чувства, мысли, предвидения.
Верность
(Из поэмы «Я вечности не лучший ученик»)
Я знаю, что бесценности бесценны, —
в одном и том — измены, перемены, —
их различить уже никак нельзя.
Я был всегда на счастье жизни жаден.
Оно — любовь, Отчизна и друзья...
Но этим обокраден, обокраден.
Теперь смешон и жалости не стою, —
лишь пустота вокруг за пустотою...
Не отозваться мне и не позвать.
А где же то, что вовсе непреложно?
Так бутафорски всё и несерьёзно,
хоть даже угрожающе и грозно:
посты, границы вдруг и рубежи...
СССР, ну что же, где же ты?
Не вижу средь предательства и лжи
твои парткомы и твои Советы.
Всех победил ты, а себя не смог.
И это ли твой истинный итог?
Погибшим за тебя теперь обидно...
Мне некой всё же пафосности стыдно.
Отчизна — это тоже как душа,
а душу, душу высказать смогу ли,
что, даже словом, звуком не греша,
мог за неё и я идти под пули.
Воскресли бы сейчас фронтовики...
Они, они бы... Снова я — об этом,
что в каждом слове будто под запретом...
Отец, прости, прости меня, прости.
Я выжил жизни даже вопреки,
в себе и то не чувствуя пути...
Какие дали и какие выси?!
Но выдыхаю снова в пустоту:
«Простите мне, что я люблю Тбилиси.
Простите, что люблю Алма-Ату...»
Есть Чаусы мои и, слава Богу,
мой Светлогорск, мой Минск и Могилёв.
И есть итог, неведомый итогу...
Я сам себе не выбирал дорогу,
я всей Отчизны онемевший зов.
Не узнаю себя или не знаю,
сказав о том, сказал я не о том...
«О, Русская земля, уже ты за холмом...» —
я снова в «Слове о полку...» читаю.
Боян, Ходына... Слышу песнотворцев.
Им Святослав задумчиво внимал...
Как тихо эхо в сердце отзовётся...
Неужто эхом вечности я стал?
Вдруг Ярослава и Олега вижу.
То Киева сиянье, то Москвы...
«Так тяжко голове без плеч, — я слышу. —
Беда и телу, что без головы...»
И ветер, приближая грозный гул,
«Так и земле — без Игоря», — вздохнул...
О печенегах он, о Византии,
о чём-то, ускользающем ещё...
О той Руси, которой быть Россией,
о времени, где каждый не прощён.
В нём сон, как явь, иль явь, как сон, таится.
Развалины, бараки и бурьян...
Отец в кровавой гимнастёрке снится,
кричит он снова яростно, как пьян.
И меж могил идёт, меж обелисков,
меж братских обелисков и могил.
Хоть сам лежал в могиле — и не близкой,
но снова полон оскорблённых сил.
Однополчан своих пехотных будит,
погибших всех своих однополчан,
он тонет в рассыпающемся гуде
на площадях, что всё же из полян.
«Вставай, Иван!» — он взводному кричит. —
«Вставай, Захар!» — он ротного торопит. —
Егор, Албек, Ионас и Давид...
Вставайте все!.. Наш мир бездарно пропит.
Ахмед, Астах, Андрей и Клычнияз, —
вставайте все! Комдива разбудите...»
Свет на могилах вспыхнул и погас.
Отец стоит в немыслимой обиде.
Но вот Иван отбросил бугорок
и выпрыгнул, как будто из окопа.
И встали все, и встали все, кто мог.
Как сказано: восстали все из гроба!..
По ротам и по взводам собрались —
и вышли в жизнь...
Пыль улеглась, угомонилась.
И тишина тревожно затаилась.
Комдив сказал: «Верховного будите...
И Жукова... Пускай и он встаёт...
Придумали какие-то границы
и натворили... Чёрт не разберёт!..»
Калмыки, украинцы, латыши,
армяне, и эстонцы, и таджики —
единой отвоёванной души,
страны своей единой и великой.
И вот идут, поют советский гимн...
Что могут сделать мёртвые живым?
А что живые — мёртвым, — каждый знает.
Но вижу я погибшие полки —
вот это люди, это мужики!
Земля дрожит под мёртвыми шагами.
Границы рвутся, распадаясь сами.
Живых так просто мёртвым победить
во сне, который я сумел прожить...
Прости, отец... Прости мне, князе Игорь...
Я вновь от своего проснулся крика.
Смешались времена, смешались эры.
И лишь Иаков помнит Символ Веры...
Как просто у него звучат слова:
«Без дела вера всё ещё мертва...»
«Но и дела без веры мёртвы тоже...», —
я сам добавлю — и прости мне, Боже!
Кто хоть с горчичное зерно её добудет, —
узнает сам, что суждено. И счастлив будет.
Он горы сдвинет и сомкнёт, он им прикажет.
Судьба туда его ведёт, куда он скажет.
Молитва — истина души... Вновь слышу, слышу,
как шепчет кто-то: «Не греши всему, что свыше...»
Благодарить нельзя виной... Я здесь и где-то...
И говорит вновь кто-то мной, иль сам я кем-то:
«Ты благодать свою излей на всю Отчизну...
Всё только в милости Твоей, — Виждь то, что вижу.
Пусть все народы, те, что в ней, семьёю станут,
единомышленностью дней в годах воспрянут.
Тебя, Небесного Отца, почтут по вере...
Пускай избавятся сердца всего, что ересь.
Насущный хлеб, духовный хлеб, — всем без изъятья, —
чтоб тот, кто от несчастья слеп, прозрел от счастья.
Да будут козни всех врагов всегда бессильны...
Да будут души наших слов любвеобильны.
Нам благодать свою излей, — пусть зря радеет
тот, кто на ниве на твоей плевелы сеет.
Кто снова светом ищет тьмы, жить хочет праздно,
внушает шаткостью в умы раздор соблазна.
Дай, Боже, делателей нам, глаголы правды,
развей безволие и срам — и будем рады.
Чтоб Русь, воистину свята, единосущна,
была всесилием Христа великодушна.
Владыка мира, посети Отчизну нашу
и освяти, и освяти, — верни пропажу.
В чертоги царства Твоего позволь ей внити,
Дай ощутить Твоё родство её событий...
Аминь!»
Высь, не имеющая дна, в словесном ритме,
и тишина, и тишина ещё в молитве.
Врачует? Вроде бы светлей простор в просторе.
В нём ожиданье лучших дней, что будут вскоре.
«Зови молитвенно, зови всей тьмою к свету.
Без постоянства ни любви, ни дружбы нету...»
Услышал? Мысленно сказал? Само сказалось?..
И высью даль опять позвал, иль показалось?
Уже и в Лондоне друзья, уже в Оттаве,
в Нью-Йорке есть, а я, а я — вне этих правил.
А я в стране, которой нет, живу поныне,
а мой на поле силуэт лежит и стынет.
Он землю обнял и в лесу он даль тревожит.
Он землю обнял... Жаль, что всю обнять не может.
Я понял это, чёрт возьми, и вы поймёте,
что лучше здесь мне лечь костьми,
чем на чужбине жить в почёте.
В обнимку с Родиной иду
и снова думаю беспечно:
смотреть на горе и беду
приятней издали, конечно.
Но даль, впадающая в ширь,
ещё дыханию не мнима.
И знаю я: до рати — мир
и рать — до мира.
Советская Белоруссия №99 (24236). Суббота, 1 июня 2013 года.
