Что думали великие о музеях

Потаенная мечта каждого таланта — попасть в музей имени себя. Пусть в жизни лучшей, но все же... Впрочем, некоторые не прочь поселиться в музеях еще при жизни. Пабло Пикассо, например, не стесняясь, говорил: «Дайте мне музей, и я заполню его». Джозеф Пристли был готов удовлетвориться музеем вообще: «Если бы где–нибудь в Британском музее была уютная комнатка не больше чем с двадцатью экспонатами, с хорошим освещением, удобными креслами и табличкой, приглашающей закурить, думаю, я бы не выходил из музея». Интересно, как понравилось бы Пристли мнение философа Джорджа Сантаяны: «Художник должен ходить в музей, но жить в музее может только педант».

Вообще же творческие люди к музеям почему–то относились безжалостно. Французский поэт Альфонс де Ламартин называл их кладбищами искусства, а французский писатель–сюрреалист Мишель Лейрис уподоблял, извините, борделям. Предводитель итальянских футуристов Филиппо Томмазо Маринетти так писал в «Первом манифесте футуризма»: «Музеи и кладбища! Их не отличить друг от друга — мрачные скопища никому не известных и неразличимых трупов. Это общественные ночлежки, где в одну кучу свалены мерзкие и неизвестные твари. Художники и скульпторы вкладывают всю свою ненависть друг к другу в линии и краски самого музея». И призывал последователей: «Направьте воду из каналов в музейные склепы и затопите их! И пусть течение уносит великие полотна!» К счастью, призывы сии не имели достаточной силы. Ведь даже знаменитую горошину из сказки Ханса Кристиана Андерсена сдали на хранение в музей. А куда еще? Туда же отдает свою корону царь зверей Зубр из поэмы Василя Витки о приключениях некоего Васи Веселкина. Правда, поначалу, убедившись, что с советским пионером и многотонным МАЗом ему не справиться, царь Зубр собирается свою корону утопить, но хозяйственный Вася начеку. Все — в музей!

Кстати, не один раз это почтенное культурное учреждение было пристанищем для рождения великих произведений. Создатель Средиземья Толкиен много лет работал в музее археологии и искусства Оксфордского университета. Не потому ли описанный им быт хоббитов и орков столь достоверен? В музее, точнее, Пушкинском музее–заповеднике, работал Сергей Довлатов, сделавший такой вывод из прочитанных там мемуаров: «Всем ясно, что у гениев должны быть знакомые. Но кто поверит, что его знакомый — гений?!» О своей работе Довлатов написал замечательную повесть «Заповедник». Ее герой таким образом возражает смотрительнице, упрекнувшей его за «нездоровый интерес» к подлинности вещей: «Какой же, — говорю, — без этого музей? Без нездорового–то интереса? Здоровый интерес бывает только к ветчине...» Н–да, поневоле поверишь Эдмону Гонкуру, уверявшему, что картина в музее слышит больше глупостей, чем кто бы то ни было в мире. Впрочем, вряд ли такие мысли пришли бы в голову профессору Довнар–Запольскому, который, путешествуя дорогами гражданской войны, потерял все, включая чемодан и пальто, и пришел в Керченский музей наниматься сторожем. И если бы не музейщики, «опознавшие» именитого ученого, неизвестно, как сложилась бы его судьба.

В музее работал и булгаковский Мастер. И хотя о бывшем месте своей службы, как и о бывшей жене в платье полосатом, он отзывается довольно презрительно, все же не музейная ли атмосфера породила образ жестокого прокуратора Иудеи в плаще с кровавым подбоем? Герои книг Владимира Короткевича создают музеи прямо у себя дома, и чего там только нет — от деревянных скульптур XVI века до африканских масок. Видимо, следуя словам философа Локка, память — это медная доска, покрытая буквами, которые время незаметно сглаживает, если порой не возобновлять их резцом. К счастью, не каждый музей наводит на размышления согласно высказыванию Льва Толстого: «Прежде боялись, как бы в число предметов искусства не попали предметы, развращающие людей, и запрещали все. Теперь же только боятся, как бы не лишиться какого–нибудь наслаждения, даваемого искусством, и покровительствуют всякому. Я думаю, что последнее заблуждение гораздо грубее первого и что последствия его гораздо вреднее». Так что все — в музей!