Сколько бы раз жизнь ни сводила с Ганадом Чарказяном, не перестаю удивляться его здоровому мировоззрению. А смысл главных жизненных переживаний моего товарища и известного в Беларуси литератора достаточно ясный: живи в согласии с разными людьми, разными убеждениями, сторонись подлости и предательства. А в остальном будь добрым, всепрощающим и принимай мир таким, каким его создали до тебя... Пусть нет в этой манере жизненного и творческого поведения зубастости, твердости, претензий на борьбу. Но есть другое. И, пожалуй, самое главное, самое сильное и значимое по своей притягательности — не мешать развиваться, идти своими дорогами другим, радоваться окружающей действительности и быть созидателем.Мне интересно встречаться и разговаривать с Ганадом, слушать его спокойную речь. Слова кажутся небольшими ручейками, собираются в реку... И яркая вода этих рассказов не бесцветна, наоборот, — отражает многообразие и многоликость его поэтической, творческой натуры.
Кстати, в писательской среде часто спорят о плодовитости авторов. Я разделяю точку зрения тех, кто считает, что явления поэзии и настоящей литературы вообще вряд ли правильно измерять количественными параметрами. Но все же скажу о книгах Чарказяна. О жанровом многообразии творческих исканий художника слова. 1980 год — выходит первая поэтическая книга «Прочность» с предисловием народного поэта Беларуси, лауреата Ленинской премии Петруся Бровки. Не могу не заглянуть в ту небольшую «прадмоўку»: «Ганад Чарказян (Торне Бадр) — молодой поэт, курд по национальности, пишет на армянском и курдском языках, прочно связал свою судьбу с Белоруссией. Первый узелок завязал его отец, освобождавший Белоруссию от немецко–фашистских оккупантов.
Второй — завязал он сам, полюбив белорусскую девушку, которая стала его женой.
Третий — работа: нелегко уезжать из города, где ты построил хотя бы один дом. А Ганад Чарказян по профессии строитель...»
Потом была книга «Цвет доброты», военные стихи Ганада, в которых он создал яркие образы партизан: «Справят по молодости поминки, / грозную песню споют, / молча гуськом по старой тропинке, / как через минное поле, пойдут...»
В 1990 году появилась на свет новая книга стихотворений — «Пространство, время». Переводчики поэзии на русский, попутчики Ганада по дороге к читателю — Борис Кривелевич, Борис Ефимов, Валентин Тарас. Кстати, первую книгу полностью перевел Валерий Липневич. А вторую — «Цвет доброты» — Федор Ефимов. Содружество с Валерием Липневичем у поэта продолжается долгие годы. Недавно журнал «Нёман» опубликовал роман Чарказяна «Не умирай раньше смерти». Переводчиком снова выступил Валерий Липневич...
1992 год останется в памяти Ганада книгой стихотворений «Обожженные жаворонки». На мой взгляд, 1990–е годы стали переломными в творчестве моего друга. Общество было наэлектризовано. Столько на поверхность разного рода конъюнктуры повылазило — и не только в политике, но и в литературе, — иногда превращенной в дешевую публицистику, независимо от жанра... А Чарказян все свои переживания, тревоги, сомнения выносил не на площадь, а корпел за столом, искал и, как мне кажется, много чего нового для себя открыл. Пробовал силы в детской литературе. В издательстве «Юнацтва» вышли две его замечательные книги сказок. Начал писать — и довольно успешно — рассказы...
Кстати, о рассказах. Впоследствии из них выстроился большой цикл — «Шамдин». Писатель сумел передать и глубоко засевшее в нем национальное, восточное содержание и вместе с тем выложил на холст своих прозаических книг черты общенациональные, важные для всех. Определенно, есть в прозе Ганада что–то жизнеутверждающее. Созидательное в своем спокойствии. Писатель — отнюдь не наивный человек. Потому и сказал в одном из своих стихотворений: «Мир не станет завтра иным, / как ни моли и не плачь. / Будет место в нем для войны / и для тебя, палач». Но сказал он и другое: «Мир изменяет только любовь, время, терпенье, труд...»
В разговорах с Ганадом у нас, случается, прорывается тема, о которой, судя по всему, литератор говорить не любит. Но и не написать об этом я не могу. Чарказян никогда не подчеркивает свою национальность. За годы дружбы с ним я убедился, что делает он это вовсе не потому, что сторонится своего народа. Ганад пишет свои оригиналы на курдском. Старательно собирает книги о курдах, курдской литературе. И даже печатается в тех немногих изданиях, которые удается выпускать в мире многомиллионному народу, все еще ищущему свою страну. Но...
— Нередко за национальной самобытностью человек прячет свои недостатки, — говорит Чарказян. — Оставаясь курдом, обретя в сердце Беларусь, я верю, я убежден: в поэзии нет национальности... Хотя я живу ощущением единства со своим курдским народом, с его многими вековечными тревогами... Представьте себе каравай, испеченный для радости, счастья, любования, но разделенный, разрезанный, разбросанный по разным углам. Так и курды. Живут во всем мире. Живут без конкретного отечества. И мечты у нас, конечно же, об одном — о своей собственной государственности. С малых лет до самой старости, поверьте, каждый курд думает исключительно об этом. Но пока будет существовать всемирное разделение на угнетателей и угнетаемых, людей первого, второго, десятого сорта — будет неимоверно тяжело формировать национальное согласие, взаимопонимание между народами...
Листаю книги поэзии и прозы Ганада Чарказяна: «Плач», «Камни печали», «Дом дождя»... Читаю придуманные им чаргави (в переводе с курдского — «четыре шага»), своеобразные современные рубаи, по–новому приоткрывающие неведанного доселе Чарказяна. Календарь его испещрен отметками о сделанном. И я не сомневаюсь, что пометок на листочках жизни Ганада Чарказяна будет еще немало.
Ганад Чарказян
Добрые вести — желанные гости,
Всех усажу, угощу от души.
Да и спою вам, если попросите,
Только гостили бы, не ушли.
Вино молодое играет в кувшине,
Лаваш не остыл, виноград на столе.
Небо над нами невиданной сини,
И судьбы свои нам легко одолеть.
Аромат абрикоса и нежная мякоть
Давних, далеких сладостных дней.
Только о родине плакать и плакать,
О ней, о единственной, только о ней.
Добрые вести — желанные гости,
Память далеких пленительных лет.
Прошлое наше давно на погосте,
Только что нас там пока еще нет.
***
Мне снятся горы, снежные вершины,
Пропасти бездонные у ног.
Если ты на что–нибудь решился,
То, наверно, что–нибудь и смог.
Если ты упрямый, гордый, смелый,
Ты ей нужен весь и до конца.
Ведь вершина не простит измены,
В пропасть сбросит дерзкого юнца.
Как решиться, ведь уже и годы,
Не поскачешь резво по камням.
Все короче наши переходы,
Время тает по часам, по дням.
Разум строг: пора угомониться,
Снегом первым светит голова.
В небеса стремится только птица,
Да и то — всегда ль она права?
Ты проснешься, дрожь в коленях мерзко
Вдруг напомнит все, что пережил.
Дни летят, и в гору подниматься не с кем,
Не с кем сено жизни ворошить.
