 |
|
Фото РЕЙТЕР.
|
Найти мужа медсестры Наташи труда не составило, тогда жил он, да и теперь живет, недалеко от больницы в уютном домике на берегу Припяти. Вот его правда — невероятная, обжигающая:
— 25 апреля 1986 года, в обычный день, наш караул заступил на обычное дежурство. Ночь теплая, мы — я, диспетчер, дневальный по гаражу — вышли из помещения, отдыхаем. На станции все тихо, мы говорим о том, что весна нынче ранняя, скоро картошку сажать. В этот момент на центральном оповещательном пункте, на который запитана вся станция и который немедля сигнализирует о малейших неполадках на ней, срабатывает сигнализация. Диспетчер Сергей Лягун глянул на пульт и обомлел: похоже, вся система противопожарной безопасности вышла из строя. А затем такой хлопок — похоже на выброс пара, к которым мы уже привыкли и внимания не обращали. Я выскакиваю на улицу, и тут как тряханет! Два взрыва внутри и затем третий, которым разворотило крышу четвертого блока... Этот огненный шар у меня и сегодня перед глазами... Огненно–черный такой, висел еще метрах в ста над блоком. Взрыв был такой силы, что железобетонные плиты раскидало на сотни метров вокруг. Диспетчер включил тревожную сигнализацию, и мы пошли... Начальник караула Володя Правик и Леня побежали на разведку в машинный зал — нужно было посмотреть, где проложить рукава, как подать воду. Все сухотрубы оказались порванными. И мы, у каждого по четыре скатки рукавов, через третий энергоблок поднялись по лестнице бегом на 71 метр и стали на четвертом блоке по ряду «А». Но пожар уже перебрасывался на кровлю третьего энергоблока, и Правик дал команду сниматься на ряд «Б». На наше место прибыло отделение пожарной части Припяти под командованием Виктора Кибенка. А мы опять бегом спустились вниз, объехали блок, поднялись наверх. Это был сущий ад! Сумасшедшая температура, дым, огонь, горящие куски графита под ногами, по которым мы топтались и которые заливали водой.
Иван, Петр, Леонид, Михаил и Ольга Шаврей.
Мы продержались где–то около часа... Стала вдруг кружиться голова, поплыло все перед глазами. Прибегают Валера Дасько и Петя: «Ребята, все вниз, «скорая» ждет!» Какая «скорая», какое вниз — рукава, за которые я отвечаю, на ряде «А» остались. Я — туда. Ребятам, а они раздетые, кители сбросили, плохо, Васю Игнатенко, вижу, рвет. Я к нему, по щекам похлопал: «Вася, ты как?» «Ничего, сейчас отплююсь», — хрипит. Ребят — Кибенка, Ващука, Игнатенко уже забирают, тут и меня шатнуло — «поплыл». Дасько с Петей меня и Сашу Петровского на руках потащили. Выехали за ворота атомной, и стало нас всех выворачивать. В Припяти в медсанчасти ведут в душ, но мы уже ничего не соображали, прямо в душевых отрубались...
Это монолог Ивана Шаврея, командира второго отделения караула военизированной пожарной части Чернобыльской АЭС. Это его путь на крышу взорвавшегося четвертого энергоблока АЭС я пытаюсь воспроизвести, стоя через 30 лет после случившегося у бетонного забора станции, а сама встреча с Иваном Михайловичем стала для меня в свое время и шоком, и откровением. Ведь об Иване Шаврее я, хоть и очень давно, с первых дней после аварии, в чернобыльской теме, не слышал никогда. И не я один — нигде и ни разу его фамилия не мелькнула на газетных страницах или телеэкране. А ведь это он был на крыше блока уже через считаные минуты после взрыва, когда пожарные из части в Припяти только мчались к станции. Был и остался жив — он единственный, кому орден Красной Звезды вручен не посмертно.
Отец и сын рядом будут всегда.
Ивана Шаврея и еще 12 пожарных и работников АЭС самолетами перебросили в 6–ю московскую клинику, где за их лечение взялись, считалось, медицинские светила — профессор Ангелина Гуськова и американский доктор Гейл. Увы... Один за другим умерли все ребята из отделения Виктора Кибенка во главе с командиром. Умер начальник караула Ивана Владимир Правик.
«Мне как–то удалось попасть в палату к Володе Правику. Захожу, он лежит под простыней. Негр... Черный–черный... Губы распухли... Мать его сидит рядом, натирает яблоки. Володя мне: «Михалыч, возьми, съешь за меня...» Он один из всего нашего караула и умер — в реакторный зал входил, большую дозу схватил. Страшно умирали ребята... А я... Неделя без сознания. Три кризиса. После последнего, когда я еще подняться не мог, приходит врач наш Александра Федоровна Шемардина и поздравляет меня с днем рождения. Я удивился, у меня день рождения в декабре, а она говорит: «Сынок, ты будешь жить!» Я заплакал...»
Этой записи 10 лет, я знаю ее наизусть, но каждый раз, когда слушаю, мурашки по телу. Помню, тогда кое–что захотелось уточнить: кто такие эти Леня, Петя, о которых вы, Михалыч, говорите, а фамилии не называете?
 |
|
Иван Шаврей с дочерью Ангелиной.
Фото Александра ТОЛОЧКО. |
И вот через 10 лет после встречи с Иваном Шавреем я набираю киевский номер, представляюсь, рассказываю, что хотелось бы узнать. «Приезжайте», — звучит в трубке глуховатый голос Петра Михайловича Шаврея.
Еще через день он, высокий, подтянутый, черноусый, настоящий полковник, каким, впрочем, и является, крепко жмет мне руку. Мы с ним едем в киевский микрорайон Троещина, где в основном и живут все эвакуированные из Припяти жители и воздвигнут монумент памяти жертв Чернобыля. Список убитых радиацией деревень, в том числе белорусских, колонны с гербами республик Советского Союза — все строго, достойно, скорбно. Еще один памятник — в пригородном Вышеграде, где полковник Шаврей был начальником управления пожарной охраны. В ряду имен пожарных отдела, тушивших атомный пожар, — Леонид, Петр, Иван Шаврей.
— А теперь давайте к Лене заедем, — предлагает Петр Михайлович. И мы с его коллегой Анатолием Бондаренко, председателем совета ветеранов пожарных Киевской области, благодаря неуемной энергии которого издаются книги о героях–пожарных, находятся деньги на скромные памятники и помощь семьям умерших коллег, садимся во внедорожник. Ехать недалеко... К городскому кладбищу. Леонид Шаврей — здесь, под гранитной плитой, уже 4 года. Рядом — отец, Михаил Никанорович, которого не стало 11 лет назад.
— Леня схватил 600 рентген, это официально подтверждено израильскими медиками. С такой дозой и года не живут, а он 26 лет продержался. Хваленый этот Гейл как–то в клинике был, нам живым еще приговоры выносил — этот, мол, 4 года проживет, этот — 3, — видно, что и сейчас, через столько лет после того визита, Петру Михайловичу хочется выразиться очень коротко и абсолютно непечатно.
Петр Михайлович втолковывает мне, что он с его 200 рентгенами, Леонид с его 600 и многие их коллеги остались живы лишь благодаря тому, что лечились не у Гейла с Гуськовой, а в Киеве у профессора Леонида Киндзельского.
— Он сидел с нами сутками. Придумывал какие–то методики. Когда увидел, что Леня совсем плох, а у него было поражено 70% костного мозга, объявил по радио и телевидению, что нужен донор для его пересадки. Такой человек, спасибо ему, нашелся. Наш брат–пожарный Константин Стрельник. Вот благодаря ему и Леониду Петровичу Леня и прожил столько.
«Смотрю, над атомной станцией грибовидный шар весь черный. Нога у этого гриба была, наверное, метров 100 в высоту. Огненно–яркая такая, переливалась всеми цветами радуги... Когда с отделением я поднялся на крышу машзала, то увидел, что она вся продырявлена, парапеты обрушены, провода высокого напряжения оборваны и искрят, вокруг валяются осколки графита, бетонные обломки. Битум на крыше был настолько расплавлен, что сапоги и пожарные рукава вязли в нем, сама крыша под ногами вся шаталась, как будто висела на тросах... Около семи утра пожар был локализован. Мы спустились вниз, меня что–то начало сильно тошнить, кружилась голова. Попросил у ребят сигарету, закурил, она показалась такой сладкой, как будто была пропитана медом...»
Мемориал памяти жизни в Чернобыле в Киеве.
Так, неровным прыгающим почерком, который я на страницах с трудом разбирал в квартире его брата, описал произошедшее Леонид Шаврей.
Петр Михайлович рассказывает о своем:
— Ночью длинный звонок в дверь припятской квартиры, водитель командира нашей части майора Телятникова кричит: «Быстрее на станцию! Пожар!» Быстро одеваюсь, а жена: «Куда ты новую форму берешь? Надень старую, она постирана, а то снова отстирывать...» Я почему–то сразу подумал, что это мой пятый реактор, за пожарную безопасность которого я отвечал по должности, взорвался. Известно ведь, что всякие ЧП случаются при строительно–монтажных работах. Все, думаю, труба мне по службе. Потом смотрю: не над моим, над четвертым блоком столб светится, примерно как фосфор на часах. Вижу это и понимаю: все, кранты, взорвался действующий реактор. С топливом! Первая мысль — о братьях, которые в ту ночь дежурили в карауле Правика. Леонида я увидел, когда он спустился с крыши, но даже словом перекинуться не получилось — нужно было срочно разворачивать насосную станцию, подавать воду в рукава. А развалины кругом, не проехать. В одном месте наш ЗИЛ напоролся передним колесом на арматурину. Я этот прут вытащил голыми руками, а он оказался радиоактивным — кожа с рук потом лохмотьями слезала. Но доехали, организовали подачу воды, быстро, без суеты. На учениях не всегда так слаженно работали, как в этом аду. Снова с Леней пересекся. Ему Правик поставил задачу тушить кровлю машзала, в котором водород, кислород, пропан, огромное количество машинного масла, а сам пошел в разведку к реактору. Там Володя смертельную дозу и схватил. Только в семь утра мы спустились с крыши, нас направили в противорадиационное убежище. Вот тут меня и накрыло. Ноги ватные, пить хочется страшно. Умру, казалось, если не попью. А воды нет. Я к пожарному шлангу, открыл, глотаю. Она холодная, чистая, вкусная... Потом в больнице мне сказали, что эта радиоактивная водичка выжгла всю слизистую желудка. Здесь снова увидел Леню, ему уже было очень плохо...
Названия выселенных белорусских деревень.
Удивительно, но при таких дозах Леонид и Петр Шаврей умудрились сбежать от врачей. Леня все порывался ехать в родную деревню, которая в 18 километрах от станции, сажать картошку, а Петр в больничных штанах и халате пробрался в уже оцепленную Припять. Сдались врачам они, когда уже совсем стало невмоготу, хотя Петр умудрился на своей машине объезжать территорию станции, оценивая обстановку. На борт, ушедший на Москву с их товарищами, Леонид и Петр не попали.
— И слава богу, что не попали, — Петр Михайлович категоричен. — У профессора Киндзельского не умер никто. У Гуськовой — 11 человек из 13. Выжили Иван и командир нашей части Леонид Телятников.
Я не спорю с Петром Михайловичем, хотя в том, что трое братьев–пожарных, побывав в самом пекле, остались живы, вижу заслугу не только медиков. А потому говорю, что надо бы кое–что уточнить у Ольги Филипповны.
— О, так вы с мамой знакомы? — удивляется он.
Да, 5 лет назад брат Петра Михайловича Иван, его жена Наташа, дочь Ангелина, Ольга Филипповна и я встретились на Радоницу в их родной деревне Белые Сороки. Сходили на могилки к их родным, зашли в хату, которая четверть века не слышала людских голосов и из которой Ольга Филипповна, прихватив самое дорогое — иконы, навсегда ушла 4 мая 1986 года.
Прошедшие с первой встречи годы, конечно же, сказались на Ольге Филипповне, жилье которой в Киеве недалеко от квартиры сына, — ей 88, давление, всякие прочие хвори. Но с памятью на даты, имена все в порядке. Однако и у этой памяти горький привкус полыни. Из восьмерых детей Агриппины Кузьминичны и Филиппа Григорьевича Шаврей в живых осталась она одна. Сама она с супругом Михаилом Никаноровичем вырастила шестерых — старший Леня, царство ему небесное, умер, Ваня, Петя, Таня, Мария, Лена живы.
— Ой, как батька наш переживал, когда слух пошел, что Петя, Ваня, Леня то ли отравились, то ли обгорели! На мотоцикл — и в город бросился, а там уже милиция, не пускают. Ну так он там все стежки знает. Прорвался, Ваню нашел. По три раза на день потом к нему пробирался, все молоко козье возил, пить силком заставлял. Я травы какие–то запаривала, передавала. Выжили детки наши, — голос у Ольги Филипповны слабый, но нежности в нем столько, что Петр Михайлович, смотрю, отворачивается и почему–то трет глаза.
Интересно, говорю Ольге Филипповне, дети у вас такие крепкие, сыны вон, как дубы, спортом, наверное, занимались?
— Ага, занимались. У нас в хозяйстве было 3 коровы, 3 теленка, 2 свиноматки, 24 поросенка, кабан, 50 гусей, по 30 индюков и кур. Вот ими и занимались. Петя жал серпом траву по кустам, да прятался, чтобы бригадир не видел. Ваня с девчатами драпал картоплю и гряды полол. Леня гатки на Припяти ставил, за это хорошо платили. Зимой шишки собирали, сдавали. Тяжко им было, столько работы, хата, сами ж видели, у нас маленькая, тесная. Только никогда они не жаловались, за самую тяжелую работу брались, чтобы нам с батькой легче было. Другие, может, и лучше где жили, но мои никогда никому не завидовали, со своего мозоля и головы жили.
А как получилось, что все трое братьев стали пожарными, да еще и в одной части служили? Петр Михайлович смеется — тоже мне, тайна:
— Отец наш был заядлым рыбаком. Вот на этой почве они и сошлись с начальником ВПЧ на АЭС Федором Ивановичем Еропкиным. Он нас и сосватал в пожарные. Причем меня зафрахтовал, когда я еще в армии служил — ничего, говорил, отслужишь и придешь. Первым устроился, сразу после армии, Иван, через 3 года — Леня, потом и я подтянулся.
Петр и Ольга Шаврей.
Мы переговорили обо всем. Петр Михайлович разволновался, пьет таблетки. Скачки давления при диагнозе острая лучевая болезнь — еще не худшее из возможных зол. Но у меня к нему вопрос. Прежде чем задать, включаю диктофон — и в комнате звучит голос Ивана Шаврея: «Памятью друзей своих погибших клянусь, что правду говорю. Где–то за месяц до аварии я приехал в Белые Сороки. И ночью мне приснилась... Богородица. Что–то немыслимо огромное, ослепительно–сияющее. Ни контуров фигуры, ни лица не видел, но я, тридцатилетний и далекий от религии парень, почему–то сразу понял, что это Богородица».
— Ваш брат потом говорил мне, что это был как знак, что случится что–то страшное, но покровительство Богородицы спасет. Вам, Петр Михайлович, были какие–то знаки, предупреждения?
— Были, но чисто материального плана. Примерно в 1984 — 1985 годах при загрузке в реактор с крана сорвался топливный стержень, пробил охлаждающую рубашку, в помещение хлынула зараженная вода. После этого у нас забрали всю форму, долго мыли пожарные машины. Потом сорвался с тросов ротор турбогенератора — домой пришел в белой станционной одежде, утром еле встал — слабость страшная. Но что это — Божий промысел, дьявольские козни? Да нет, это мы сами такие. Там недоглядели, там рукой махнули, там на авось понадеялись, с атомом вот запанибрата пообщаться решили. Ну и получили. Горько мне такое говорить, но к этому все шло, рвануло бы не сегодня, так завтра.
— Так что, Петр Михайлович, получается: реакторы изобретают ведущие ученые в больших институтах и центрах, а когда они взрываются, то мир спасают простые белорусские парни — Василий Игнатенко, Леонид Шаврей, Петр Шаврей, Иван Шаврей, Иван Кулаков (это мичман, который вошел в горящий реактор подлодки К–19)?
— Получается, так, — не стал спорить полковник Шаврей.
mihailkuchko@mail.ru
Фото автора.
Советская Белоруссия № 75 (24957). Пятница, 22 апреля 2016
