В этом году две даты разделяют всего пару дней. Во вторник была православная Радоница, а в четверг — день, когда 26 лет назад произошел взрыв реактора на Чернобыльской атомной станции.
На прошлой неделе звонила мама. Она живет в городском поселке рядом с Гомелем. Рассказала, что заезжали к ней племянники. Звали ее с собой в деревню на кладбище, чтобы убрать могилки к Радонице. Они, как и положено, каждый год туда ездят. Родные братья — немолодые и серьезные мужчины пенсионного возраста. Собираются и едут. Добраться до лесной деревни сейчас не так и просто. Хороших дорог нет — разрушены, завалены деревьями. Добираются окольными путями. Мои братья там родились, росли, ходили в школу... На деревенском кладбище похоронены их родители, братья, дед с бабой и много близких.
В этом году мама поехать не смогла, тяжело ей — старенькая, но приготовила чистые рушники, чтобы повязать на кресты, красные пасхальные яйца и конфеты, чтобы положить на могильные холмики. Вы можете спросить: а при чем здесь Чернобыль? Отвечу. Деревни давным–давно нет. Жителей выселили, а «фонящие» дома, колодцы, сараи ликвидаторы закопали. То место, где была деревня, поросло лесом. Не знаю, смог ли бы я отыскать, где стояла хата моего деда, дом тетки, тот самый, в котором родились и жили мои двоюродные братья... От деревни осталось только кладбище. Оно неизменно.
Это неправда, что на чужих ошибках ничему не научишься. Вот в прошлом году случилась авария на японской атомной станции. Все выпуски новостных программ начинались с репортажей с «Фукусимы–1». Показывали, как работают японские ликвидаторы, как проводится эвакуация населения. И лица показывали: стариков, детей, молодых мужчин и женщин. У всех в глазах один и тот же вопрос: «Как такое могло случиться, почему?» Точно такие же вопросы звучали и после чернобыльской катастрофы. Между трагедиями — нашей и японской — четверть века. И было видно, что многих наших ошибок японцы не повторили. Научились. Учли горький опыт.
У меня сохранился самодельный дозиметр с тех чернобыльских времен. Кто–то из сотрудников нашей Академии наук продал жене. Тогда многие всевозможными дозиметрами пользовались. С ними и на рынок, и в магазин, и в лес ходили. Дочка увидела как–то этот странный прибор и спросила, что это за забавная штуковина с маленьким экранчиком. Как мог, объяснил. Но вот как он пищит, как в окошке бегут черные цифры, я ей показывать не стал. Не на чем было продемонстрировать. Да и пусть она этого лучше не знает и никогда не увидит.
Давно, в девяностом году, я снимал документальный фильм о чернобыльской катастрофе и о Радонице. Снимал в своей деревне. В съемках участвовал и мой двоюродный брат — православный священник. Был в фильме такой план. Мы с ним сидим на скамейке под березой, рядом с домом, где он родился. Я спрашиваю у брата–священника: «За что нам такое горе? Вот брошенные дома, выбитые окна, безлюдная деревня. Если есть Бог, то зачем он это допустил?»
Брат обводит взглядом родной дом, близкий лес, березу у забора, задумывается и говорит: «А за тем нам послано такое испытание, чтобы мы еще сильнее полюбили нашу Родину в несчастье... Чтобы наконец–то мы увидели, какая она красивая–красивая... Чтобы берегли ее всегда».
Он сказал это тихо, но так убедительно, что у меня дрогнуло сердце и стало не хватать воздуха.
Про чернобыльскую трагедию написано много книг, сняты документальные и художественные фильмы, кажется, что мы знаем о ней все и даже больше. Жизнь продолжается, она не может остановиться, как стоп–кадр в фильме.
На том деревенском кладбище среди близких и далеких родственников лежит и мой двоюродный брат–священник. Для прихожан он был отцом Михаилом, а для меня — Мишей... Я часто думаю о нем и вспоминаю его тихие слова о том, что Родину надо любить и в несчастье, и всегда, что она красивая–красивая.
