Но при всей своей невероятной общительности на меня она производила впечатление женщины одинокой и закрытой и совсем не такой веселой и бесшабашной, как хотела казаться.
Очень жаркий май. Элеонора во всем пестром и блестящем с какой–то невероятной прической сидела на скамейке рядом со Свислочью у телецентра. Коротала время в тени, обмахиваясь цыганской юбкой. Рядом стояла сумка, а из нее выглядывал большой белый кот и мяукал. Мы с дочкой присели рядом с телезвездой. Говорили о чем–то необязательном, даже не вспомнить. Моя четырехлетняя дочка разглядывала и кота, и хозяйку с восторгом и завистью.
Элеонора тяжело поднялась, перешла улицу Коммунистическую, потом по газону добрела до большого куста сирени и принялась бесцеремонно ломать букет. Он получился большущий, похожий на березовый веник для бани.
Прохожие, а их было немало, смотрели на женщину, ломающую сирень, с восторгом и завистью.
Вернулась к скамейке, где мы с дочкой приглядывали за ее котом. «Как не стыдно, Элеонора Аркадьевна, сирень еще и не распустилась толком?» — сказал я, вставая. Элеонора дала ветку моей дочке и ответила с какой–то скрытой обидой и тоской: «Я столько лет отдала этому телевидению, что имею право вот так, ни у кого не спрашивая, разрешить себе наломать букет!»
Потом мы встречались уже в редакции нашей газеты, где Езерская вела колонку. Говорили за жизнь и искусство, пили чай и кофе. Она листала все тот же огромный и распухший от телефонных номеров блокнот и сокрушенно бормотала: «Вот и этому уже не позвонишь, и эта ушла из жизни, а я помню, как он шампанское открывал и пел в номере... Для меня одной...»
Фото любезно предоставил Евгений Коктыш.
ladzimir@tut.by
