В 1968 году на экраны Советского Союза выходит блистательная кинокомедия Леонида Гайдая «Бриллиантовая рука». И буквально сразу же вся страна влюбляется в героев этого фильма. Причем положительного Семена Семеновича Горбункова любят ничуть не больше, чем обаятельных мерзавцев Гешу Козодоева и его напарника по контрабандному бизнесу Лелика.
В мгновение ока молодой Андрей Миронов, спев про загадочный остров Невезения, разбивает миллионы восторженных зрительских сердец. Среди этих осколков — и мое мальчишеское сердце. Это была первая песня, исполненная Мироновым в кино. Еще им не сыграна роль поющего Маркиза в «Достоянии республики», не пропеты его экранным Фадинаром знаменитые признания «Женюсь, женюсь...» из «Соломенной шляпки», и Министр–администратор из «Обыкновенного чуда» еще не взмывает в небеса с музыкальными стенаниями «А бабочка крылышками бяк–бяк–бяк–бяк...». Все это случится позже. Но для меня тот 1968–й стал началом искренней любви к актеру Андрею Миронову, к его поющим экранным персонажам.
В 1972 году на сцене московского театра сатиры состоялась премьера комедии Николая Гоголя «Ревизор» с Мироновым в роли Хлестакова. Экранная версия этого спектакля увидела свет лишь 10 лет спустя и открыла для меня Андрея Александровича как театрального актера. К этому времени мною были написаны несколько песен по мотивам этой гоголевской комедии для студенческого театра. И, возможно, поэтому, смотря по телевидению «Ревизора» в постановке Валентина Плучека, я невольно примерял свои хлестаковские песенки к голосу любимого актера.
В июле 1985 года Андрей Миронов в составе труппы театра приезжает на гастроли в Минск. Достать билеты на спектакли с его участием почти невозможно. Глядя на театральные кассы, я в очередной раз вспоминаю крылатую ленинскую фразу о том, что из всех искусств для нас важнейшим является кино, и понимаю, что увидеть Миронова на сцене вживую мне не суждено.
И тут совершенно неожиданно мне звонят из минского Дома искусств и предлагают принять участие во встрече с актерами Московского театра сатиры.
— Борис, — обращаются ко мне, — мы знаем, что у вас есть театральные песни, в том числе и к спектаклю «Ревизор». Как вы смотрите на то, чтобы исполнить их московским гостям?
Откровенно говоря, первое, что я ощутил, был панический страх. Я представил, как стою на сцене перед знаменитыми актерами, многие из которых были моими кумирами, и пою свои сочинения. И от этой перспективы у меня предательски засосало под ложечкой. Но, с другой стороны, я понимал, что другого шанса на встречу с театром сатиры у меня не будет.
И я пошел на этот вечер переполненный сомнениями и с тайной надеждой не показаться смешным. Кто знает, думал я, может, после этого события ко мне подойдет сам Андрей Александрович и по–хлестаковски скажет: «А что, душа Тряпичкин, песни–то у тебя недурны, ей–богу».
Сцена в Доме искусств небольшая, зал как на ладони и каждого зрителя можно разглядеть без труда. Поэтому выйдя к микрофону, я несколько опешил, увидев совершенно незнакомые лица. Среди зрителей не было ни Миронова, ни Папанова, ни Державина с Ширвиндтом... В общем, никого из тех, кого я хоть как–то знал.
Выступление мое воспринималось московскими гостями весьма сдержанно, если не сказать равнодушно. И ушел я за кулисы в состоянии сильнейшего разочарования и даже не остался на последующий фуршет.
Спустя пару дней после этого огорчительного события встречаюсь я в коридоре Белорусского дома радио с моим хорошим знакомым — театральным критиком и журналистом Вячеславом Ракицким, который идет с каким–то незнакомым мне молодым человеком.
— Привет, — улыбается Слава, — как дела на песенном фронте?
— Да так себе, — грустно отвечаю я. И рассказываю эту историю про концерт в Доме искусств.
Смотрю, Слава как–то странно переглядывается со своим попутчиком. А потом говорит мне: «Вот хочу представить актера Московского театра сатиры Юрия Васильева».
Тот протягивает руку: «Борис, да не огорчайтесь вы ради Бога. Артистическая братия, которая была в Доме искусств, не за песнями приходила, а уж, извините, просто выпить и закусить. А с контрамаркой на спектакль нашего театра я помогу».
И действительно, через день оказался я вновь в одном зале с артистами Московского театра сатиры. Правда, на сей раз среди зрителей был уже я, а они — по другую сторону от рампы. Единственное, что опечалило меня, так это то, что на сцене не было Андрея Миронова. Оказалось, что все спектакли с его участием уже закончились и он отбыл в свою первопрестольную.
А Юрий Васильев накануне своего отъезда пригласил меня в гостиницу «Минск», где проживала вся театральная труппа. Пришел я туда с гитарой и литровой бутылкой «Беловежской» и пел свои песни до самого утра в гостиничном номере. И слушателями в ту ночь были многие мои киношные кумиры, как бы сошедшие с экрана и заглянувшие на звук гитары и позвякивание граненых стаканов.
Заглянул к нам и замечательный музыкант Левон Оганезов, бывший в ту пору концертным аккомпаниатором Андрея Миронова. Из всех слушателей он был, пожалуй, самым внимательным и, как показалось мне, заинтересованным. Слушая песни, Левон Саркисович порой добродушно хмыкал, а после исполнения «К подъезду подкатил кабриолет...» воскликнул: «А вот эта — прямо для Андрея!»
Прощаясь, Оганезов сказал: «Боря, на мой взгляд, у тебя есть несколько песен, которые мог бы исполнить Миронов. Запиши мне кассету с лучшими своими песнями, а я покажу их в Москве».
Вечером того же дня я принес в гостиницу кассету и проводил Левона до поезда. А потом несколько месяцев кряду с замиранием сердца ждал каких–то известий из Москвы. Но ничего не происходило, и я почти забыл эту историю.
Но однажды зазвонил телефон и незнакомый голос передал привет от Левона Оганезова, сообщив, что кассета с моими песнями лежит на московском радио в какой–то литературной редакции. Мы уже почти попрощались с моим телефонным визави, как тот, будто вспомнив упущенную незначительную деталь, сказал: «Ах да, Левон Саркисович просил еще сказать, что Андрею понравилась ваша французская песенка про кабриолет. И он ее собирается записать в студии...»
И вновь я стал жить ожиданием. Но вскоре случилась беда. В Риге прямо на сцене во время спектакля «Женитьба Фигаро» теряет сознание Андрей Миронов. Через два дня его сердце останавливается.
Впрочем, настоящие актеры не умирают. И Андрей Александрович, которого мне довелось видеть лишь на экране, не попрощался со мной навсегда. Время от времени он заглядывает в мой дом то Гешей Козодоевым, то товарищем Бендером, то мистером Ферстом, чтобы спеть свои актерские песни и подсказать нужную интонацию при исполнении моих сочинений.
А его одинокий белый парус по–прежнему чист и наполнен ветром ожиданий, надежд и Любви...
