Вспоминает Владимир Васильевич Пархимчик...
Война
Мне, когда началась война, только пятнадцать исполнилось, восемь классов окончил. Было очень больно смотреть, как отступали в 41–м наши части. Поодиночке отходили, подразделениями и даже целыми полками. Много оружия по полям и перелескам оставалось. Пушки, пулеметы, лошади под седлами бегали, траву щипали, ржали испуганно, а потом убегали. Автомобили с пустыми бензобаками и с полными в кюветах и на проселках стояли, сейфы развороченные и деньги бумажные ветер гонял. Одежды военной много всякой: гимнастерки, портянки, шинели, ботинки... Как сейчас помню...
И мы, группка из нескольких человек, начали собирать то оружие. Бинокль или полевую сумку командирскую найти — радость. Одежду гражданскую для отступающих красноармейцев добывали.
На островке среди болота, километра за полтора от деревни, мы и разбирали найденное оружие, и стреляли из него. Прятали его впопыхах, а потом и позабыли про многие тайники...
Немцы
Немцы появились у нас в деревне в начале июля. Красивые такие, конфетами нас угощали, хохотали, водой обливались, мужчин пожилых, которые самокрутки курили, сигаретами угощали. Зажигалки у всех бензиновые, это как чудо воспринималось, мы такого не видели раньше. Немцы приехали верхом, лошадей за деревней оставили, а сами стали дань собирать с народа. Я с друзьями подобрался к лошадям, а у них к седлам мешки привязаны. Один разрезали — там овес. Тогда и остальные мешки порезали. Спрятались в лесу. Немцы пришли из деревни, погалдели, постреляли по кустам из автоматов, но расправы не учинили.
Партизаны
Летом накосили сена на болоте, а зимой поехали за ним, чтобы домой привезти. Мой дядька, которому я помогал, в кустах нашел овечьи шкуры. Мы начали их таскать к саням. Тут и появились партизаны. Завели нас в землянку. Составили бумагу и клятву с нас взяли, что мы там не появимся больше и никому не расскажем об этой встрече. Да, и шкуры те мерзлые они нам отдали. Вернулись домой, а там все волнуются, нас давно нет, но ведь ничего не скажешь, бумагу подписали. Мама с теткой плакали...
Летом 43–го я пошел к маминой сестре в деревню Воробьевка. Это за десять километров от Руденска. Там партизанская зона. А в доме у нее партизаны. Сидят за столом, едят, выпивают. У одного фуражка зеленая и лицо решительное. Он меня и допросил: кто такой, откуда, зачем пожаловал? Я все рассказал, а тетка подтвердила. Он начал расспрашивать про местечко Шацк, куда я в школу ходил. Я не соврал, когда сказал, что в Шацке всех и все знаю.
Тогда и получил первое настоящее задание.
Галя
Галя сидела в школе прямо за мной. Она мне нравилась. Пришел как–то в Шацк. Аптека разорена, аптекаря расстреляли. А внутри — танцы. Подошел, глянул, а там Галя моя с немцами танцует. И она меня заметила. И так посмотрела, что я понял — надо убираться...
После, в 44–м, мы с другом пришли в Шацк. У него девушка там жила, вот мы и двинули разбираться во взаимоотношениях с нашими одноклассницами. Присели у дома. Галя из леса возвращается. Увидела меня, побледнела, бидончик с ягодами уронила. Мой друг за автомат схватился, но я уговорил его, успокоил. Мы пошли к его девушке Вале. И та с немцами гуляла. Иван ругался, а потом не выдержал и дал очередь в потолок. Разозлился он сильно. Мы партизанили, а они тут...
Однажды
Меня посадили в полицейский участок, закинули, как котенка. Оттуда очень редко живыми выбирались. Хорошо, что когда меня схватили, то я не имел при себе оружия. А то в предыдущие разы приходил в Шацк с револьвером в кармане широких штанов.
В подвале том все битые–перебитые были, в синяках. Утром пришел полицай. Вытащил меня за воротник и, дав ногой под зад, прогнал к чертям собачьим. Видно, это был наш человек, в полицию внедренный.
После того случая мне сказали, чтобы я свой арсенал брал и с оружием приходил в отряд.
Учитель
Бургомистром был мой школьный учитель белорусского языка и литературы Ефим Николаевич Гуринович. Он мне в школе двойку поставил за то, что я не выучил стих «Письмо белорусского народа великому Сталину».
Бойцы из нашего батальона Гуриновича отобрали у местных. Люди уже хотели над ним самосуд устроить. Я видел, как учитель с другим задержанным бургомистром на обочине дороги сидели. Старый человек, ему за семьдесят уже было. Я напомнил ему, как он мне двойки ставил, а он у меня закурить попросил. Жалко мне его стало. Пошел и насобирал трофейных сигарет, сам–то я не курил. Возвращаюсь, а его уже посадили в подвал, где раньше полиция размещалась. Я через решетку те сигареты ему отдал.
Предатель
Был у меня знакомый, белобрысый такой пацан, всего на год старше. Внешность у него, как говорят, арийская. Так вот этот Шурка Лукашевич устроился переводчиком у коменданта, а потом и мундир офицерский надел. И уже считался не полицаем, а офицером. Он женщину–переводчицу заменил. Так этот Шурка приехал однажды к нам домой и мою маму так избил, что не знаю, как только она и выжила. «Где твой щенок?» — орал Шурка и лупил мою маму ногами.
Такие вот дела. И не один такой Шурка был. Даже не верится.
Армия
Меня определили в истребительный батальон. Много по лесам бегало и пряталось немцев и полицаев. Надо ловить. Через некоторое время я пришел в военкомат и стал проситься в армию. А меня не хотят брать, говорят, что я еще мал. Мне обидно до слез. Куда деваться? Дома даже есть нечего. Я им тогда и говорю: «Ах, значит, в партизанах воевал, а в армию уже и не гожусь?» Два майора переглянулись, старшину вызвали и приказали определить меня на службу. Повел меня старшина и прежде всего накормил. Начал обмундирование подбирать. Я теперь 39–й размер обуви ношу, а тогда был и того меньше. А сапоги самые маленькие сорокового размера имелись. Я ногой махну — сапог летит за голову. Но повезло. Нашли маленькие сапожки, так я в них аж до Люблина дошел. Все посмеивались над моими сапогами, женскими обзывали...
Я доволен и сыт. Бояться мне теперь некого. А в партизанах воевать очень страшно. Все время опасность подстерегает. Спать ложишься и от каждого шороха вскакиваешь. А самый большой страх — живым попасть в лапы фашистам, а как к полицаям — так и того хуже. Моего друга Леню Косаревского поймали гады и живьем растерзали... И брат его погиб. Только сестра осталась. Все что угодно, любая смерть, но только чтобы не живым взяли...
Первый бой
Первый бой я принял в своих женских сапогах под Молодечно. Там наших много погибло. У меня был револьвер, а патронов к нему достать трудно. Так рассверлили барабан под автоматные патроны. И карабин кавалерийский у меня имелся.
Покормили тогда хорошо. Даже помню чем. Лапшу дали, американской тушенкой заправленную. Привезли и показали кино «Радуга». Страшный фильм про то, что творилось на оккупированной территории... В том бою до рукопашной дошло.
А за гродненскую операцию наградили нашу дивизию вторым орденом.
Под Люблином меня в сержанты произвели и сделали помощником командира взвода пэтээровцев.
Рокоссовский
Как–то сообщили, что надо всех бойцов в надлежащий вид привести, смотр состоится. Мы помылись, подшили воротнички, обувь начистили. Начали заниматься, и тут появляется сам Рокоссовский со свитой. Я доложил, что да как. Рокоссовский взял мой котелок, повар каши положил. Рокоссовский попробовал, кашу похвалил. Потом все подтрунивали, что я каши маршальской поел.
1944 год, декабрь стоял. Тренируемся. Дождь. Бушлаты мокрые. Мои подчиненные мне в отцы годятся — взрослые мужчины. Окопы делаем, ячейки. Вдруг видим: едет «Виллис», а за ним «Додж» с солдатами охраны. Я на дорогу грязную выбегаю. Докладываю. Командующий приказывает дать отбой и сбор. Солдаты прибежали, построились. Мокрые, на усах глина, замерзли. Тут командующий и говорит: «Сукин же ты сын, сержант! Что же ты с ними сделал? А ну марш в расположение!» Это был генерал–полковник, командующий 33–й армией.
14 января выдали сухпаек, аж по палке сухой колбасы, и сказали пока не трогать. Ночью я из землянки вышел, а кругом пушки огромные, техника. Я понял, что наступление начнется вот–вот. Так и случилось. Земля тряслась, дрожала, все гремело и грохотало. А потом в атаку. В первой траншее много немцев побили, и во второй много, а в третьей, как овцы в стадо сбились, молоденькие немки. Одетые в комбинезоны на подкладке кроличьей. Солдаты набросились, терзать немок начали. Майор выхватил у меня автомат, очередь над головами дал. Все смельчаки успокоились и вперед пошли. Было и такое, что скрывать...
Пока до Одера шли, немцев не было. Все уходили. На Одере статью из газеты «Известия», которую Эренбург написал, зачитывали. Она призывала мстить фашистам и всех убивать. А потом последовал приказ Сталина. Там было сказано, что можно и нужно уничтожить фашистскую Германию, но нельзя уничтожить немецкий народ. Когда мы прорвали под Одером оборону, то немцы начали возвращаться на бричках, пешком, очень много шло людей.
Случай
В Гроссене это произошло. Я заскочил в большой и красивый дом. Автомат на взводе. Открыл ногой одну из дверей. Вбегаю, а слева немец. Я в него очередь всадил. Стекло полетело. А сзади старшина пулеметной роты Цыпин, к тому моменту три ордена Славы имевший, как закричит на меня. Потом опустился на пол и засмеялся. Оказывается, это я в свое отражение в огромном зеркале стрелял! Долго меня этим подначивали.
...Совсем немного времени не хватило моему собеседнику, чтобы получить третий орден Славы и стать полным кавалером. Война закончилась. Берлин пал. Сержант Володька Пархимчик был у рейхстага, но не расписался. Хотя солдаты забирались друг другу на плечи, чтобы дотянуться до свободного места на посеченной пулями и осколками стене и оставить свой автограф.
