Он приходил сюда словно на работу. Каждый день, без выходных. Где-то ближе к обеду, когда в санатории заканчивались процедуры и враз поздоровевшая публика наперегонки укладывала свои тела на нагретой щедрым сентябрьским солнцем гальке, чтобы поджариться и на всю зиму набраться запаса прочности и здоровья.
Он садился на крайний лежак в детской зоне и готовился к торговле.
Не спеша доставал из модной спортивной сумки «Adidas», вы-глядевшей, однако, потрепанной, с затертыми замками-молниями, целлофановые мешочки с фундуком. Раскладывал их на лежаке, аккуратно разворачивая края, чтоб видны были крупные орехи. Они заранее были развешены — по килограмму и меньше. Затем доставал самый большой мешочек и ставил возле него стакан. Похожими на бамбук пальцами с черной кромкой обломанных ногтей насыпал стакан с верхом, потом еще докладывал по одному орешку, пока они не начинали скатываться. Иногда ставил рядом мешочки с яблоками, не очень крупными, в черных крапинках парши. Яблоки не пользовались спросом, поэтому вечером он, хотя и спускал цену, вынужден был нести их назад, иногда просто раздавал желающим, прежде всего детям и женщинам.
Разложив товар, закрывал сумку и расстегивал непослушные пуговицы клетчатой сорочки. Некоторые поддавались туго, тогда он беззвучно шевелил губами: то ли злился на кого-то, то ли о чем-то просил. Снимал сорочку, аккуратно складывал, чтобы не помялась, хотя, если честно, утюга она не видела очень давно. Возле мешочка с орехами не было ничего лишнего — чтобы не мешало. Совершив эти почти ритуальные процедуры, старик садился на топчан, подставляя солнцу впалую грудь. А вот замусоленную кепку с еще твердым козырьком с головы не снимал. Я долго не мог понять почему. Только когда увидел, как старик прячет туда — под отпоровшуюся подкладку – наиболее крупные денежные купюры, а остальное складывает в целлофановый мешочек и засовывает в карман, уразумел. Но назойливое любопытство все же вынудило спросить:
— Что, заначка от жены?
Он хитровато взглянул на меня неожиданно помолодевшими глазами, улыбнулся почти беззубым ртом, где единственный зуб казался уцелевшим старшиной на поле боя, и ответил:
— А то как же? Как без заначки? Жена все выметет. И что тогда? – то ли утверждал, то ли спрашивал у меня. И неожиданно предложил: — Хочешь глотнуть? Не бойся, в стаканчик налью. Пластмассовый. Разовый, — и достал из спортивной сумки недопитую бутылку водки.
Я растерялся и не нашел ничего лучшего, как упрекнуть:
— В такую жару? Водку? Стаканами? — и не успел договорить, как он окончил за меня:
— Да, с удовольствием... Так будешь?
— Не-ет.
— Ну, ты как хочешь, а я как знаю, — промолвил старик и слегка улыбнулся. — Водка хорошая, посмотри, — показал он наклейку.
— Но ведь на улице тридцать два. У вас тридцать шесть. А здесь сорок. Не уравновесить. Тяжело не будет?
— Мне не бывает тяжело. Я не беру много. Одной бутылки хватает на сутки-двое.
— На день-два, — попробовал уточнить я.
— Не на день, а на сутки. Я ведь сказал, — обиделся он.
— ?
— Я сплю один, в боковушке. Жена отдельно. На ночь возле кровати ставлю пол-литра. Как захочется пить, так и пригублю. Но не больше одного глотка. Нет, не переживай, — опередил он мое намерение возразить. — Мой глоток нормальный. И только один. Так что на сутки-двое хватает, — мне показалось, что он тяжело вздохнул.
— Но ведь столько заначки для одного глотка много, — сохранял я прежний тон.
— Впереди зима. Похолодает. Глоток станет больше, — не сдавался и он.
Глотнуть он меня не уговорил, а сам иногда освежался, но и правда — понемножку.
— Ты не смотри на мое тело, — поймал он однажды мой взгляд. – Не беда, что кожа на груди обвисла и высохла. Не важно, что наверху, важно, что внутри. Помнишь пословицу: по одежке встречают... Тело износилось, а внутри молодым себя чувствую. Молодым, — повторил он и надолго умолк. Я не мешал его мыслям.
Что-то влекло меня к этому старику. Как только мое тело нагревалось так, что, кажется, брызни водой — зашипит, я прятался под тент, продолжая наблюдать за ним. Когда не было покупателей, он выбирал гальку покрупнее, укладывал на лежак свой френч, на него целлофан, чтобы не рассыпалась шелуха, и лущил орехи. После этого цена на них сразу подскакивала. Но он всегда объяснял:
— Из четырех стаканов неочищенных орехов получается один чистых. А по цене на рубль дешевле...
Однажды, когда охотников полакомиться орехами было особенно мало, он неожиданно заговорил сам, первый:
— Асланом меня зовут. Адыгеец. И жена адыгейка. Фатима. Хотя попутчицей по жизни могла стать белоруска, — и внимательно взглянул на меня. Я молчал. Он повторил: — Да, белоруска. Зосей звали... Как сегодня помню...
Я не знал, как вести себя, чтобы не сорвать обещающий быть интересным рассказ старика. Поддакивать? Он может потерять мысль, прервется нить воспоминаний. Слушать молча? А вдруг ему нужен собеседник?
Старик тем временем продолжал:
— Ох, и давно все то было. Еще во времена последней войны. Той, Великой Отечественной, — он взглянул на меня и добавил, видимо, для большей ясности: — С немцами... А мне ведь нынче уже семьдесят девятый... Не веришь? Правду говорю. Могу паспорт показать... А тогда мне было шестнадцать, семнадцатый шел... Подросток. Но крепкий был, рослый. Это сейчас я согнулся. Не врут, когда говорят, что годы к земле пригибают. Да, правда... С годами земля тянет к себе. Горбатит. Особенно тех, кто всю жизнь ей кланялся, пальцами своими перебирал... Но это отступление. А смысл в том, что в сорок третьем много наших ребят попало на шахты. В Грузию. Чтобы немцы не забрали. Я тоже. А там — настоящий ин-тер-на-ционал, — выразительно произнес он это слово. — Откуда только не было людей! И из вашей Беларуси, из Украины, поляков. Одна молодежь. Много девушек было. На любой вкус. А молодое дело известное. Даже невзгоды и непосильный труд не убивали юности. Словом, понравилась мне одна белоруска. Зосей звали. Из-под Бреста. Пока ходил вокруг да около, как кот возле сметаны, понял, что и она не избегает меня. Словно огонь по сухой бересте, торопились наши чувства. Я вначале и любовью не осмеливался это называть. Просто поддерживали друг друга. Много рассказывали, каждый о своих родных местах. Я отчетливо видел перед собой ее полесскую деревню, ровные просторы. Она рассказывала так живо и интересно, что не поверить было нельзя. Казалось, я знал ее и ее родителей давным-давно. А она, видел, завороженно слушала о Черном море. Она ведь никогда не видела его. Мало-помалу переплелись наши судьбы. Мои земляки-адыгейцы отговаривали. Мол, не примут дома православную девушку, а ты не захочешь ехать в неизвестную Беларусь. Другие, наоборот, подначивали: мол, правду говорят твои соплеменники. Лучше отдай красавицу нам, а мы тебе грузинку или польку сосватаем, адыгейку найдем. Или вызовем из ваших же, с туапсинского побережья. Но я стоял на своем, никаким уговорам и насмешкам не поддавался. Тем более что пошутить, посмеяться я и сам был охотник. А с Зосей мы сошлись по-настоящему. Как по сегодняшним понятиям, слюбились. Да... Хотя слова этого – «любовь» — ни она, ни я ни разу не произнесли. За нас говорили наши чувства, наши глаза, наши тела. Нам было просто хорошо, тепло и интересно вместе. Как бывает у близких людей. Вскоре перестали насмехаться и мои соплеменники. Смирились. Только иногда втихаря, чтобы не слышала Зося, спрашивали, что я буду делать с Асланой, на которую давно положил глаз. Она в нашей туапсинской деревне осталась, ждать обещала. По правде сказать, я и сам не знал, что буду делать. Но надеялся на жизнь — она богата на выдумки, что-то будет. Да и останемся ли в живых — и я, и Аслана? А тут все мы живые и — молодые. Живи, пока живется. Хорошо было с Зосей. Мы строили планы, мечтали. Сначала она поедет домой, в свою белорусскую деревню. Там обо всем договорится с родителями, попросит у них благословения. Ведь тогда бывшие ваши западницы (жители бывшей Западной Белоруссии) даже за восточников выходили только с разрешения родителей. Так Зося говорила. А восточниками, говорила, называли женихов из тогдашней Советской Белоруссии — восточной, значит. Я обещал приехать за ней сразу, как только она напишет. А пока что мы без оглядки отдавались нашему молодому чувству. Счастливы были среди бедлама и бедности. По-настоящему. Если раньше время тянулось обессилевшим волом, то сейчас поплыло, словно морской песок на прибое. Вскоре мне дали отпуск. Я уехал в свою деревню. Агитировал Зосю, но она не решилась. Боялась оказаться чужой в незнакомой стороне. Хотя, видел, взглянуть на море ей очень хотелось. Не уговорил. Обещал уладить все со своими родителями и вернуться на шахту. Война, рассиживаться некогда. Но… человек предполагает, а судьба располагает. Пока был в отпуске, выгнали немцев. Отпала необходимость возвращаться на шахту. Рабочие руки нужны и дома. Сначала порывался поехать, чтобы до конца разобраться со своими и Зосиными чувствами. Но родители, как могли, отговаривали: мол, вы же обо всем договорились. Вот и жди письма. Вернется домой — напишет. Хитрые были мои отец с матерью. Знали, что время — лучший лекарь не только бед, но и чувств. А сами вели все более настойчивые разговоры об Аслане. От нее и я, и родители мой уговор с Зосей скрывали. Да что поделаешь — слаб человек. Письма от Зоси не было полгода. Незаметно прошел и год, и полтора, а от нее — ни слуху ни духу. Уже и победу в войне отпраздновали, а я все ждал. Но вскоре сдался. Поженились мы с Асланой. Но не прошло и месяца после свадьбы, как пришло письмо. А меня дома тогда не оказалось. Конверт перехватила Аслана. Что было, когда я вернулся в дом, трудно передать. Упреки, слезы, обвинения... Я пытался что-то объяснить, бормотал об изменчивых чувствах. Да все напрасно. Это еще больше заводило Аслану. Прошла мучительная неделя. И вдруг моя жена стала доброй, спрятала жало. Вилась возле меня, как пчела вокруг акации. Я терялся в догадках. Разгадка пришла где-то через три месяца. В этот раз почтальон отдал письмо мне. Зося желала мне согласия в семейной жизни. Писала, что зла на меня не держит. Мол, сердцу не прикажешь, и все такое. А о том, что было, останутся не только хорошие воспоминания, но и сын Ванечка... Оказывается, моя Аслана написала ей письмо и попросила забыть о приключениях на шахте. И обо мне, значит. Тут уж взорвался я, хотя эмоции мои были не внешними. Я просто выставил жену за порог. Ни уговоры родителей, ни ее раскаяние не изменили моего решения. Мы разошлись. Я решительно собирался поехать к Зосе. Но все время что-то сдерживало, мешало. А тут очередное письмо от нее. Написала, что нашла себе мужа, он заботится о ней и о сыне, любит ее... «Прости, Зося, что так вышло», — сказал я сам себе, заскрипел зубами и женился на Фатиме. На пятнадцать лет моложе меня. Семеро детей у нас. Сегодня все при деле. А я вот здесь. Привык к белорусскому пляжу...
Рассказчик замолчал. Потом снял шапку и вытер ею потный лоб. То ли солнце припекло, то ли исповедь трудно далась. Я не знал, что сказать старику. Но он, видимо, и не ждал совета. Он просто сбросил с плеч тяжелую ношу, и ему стало легче.
— А к Зосе иногда хочется, — неожиданно сказал Аслан и стал собирать свои нераспроданные орехи.
Несколько дней он не появлялся. Я заволновался: скоро отъезжать, не проститься со стариком было бы несправедливо. А может, он еще что-нибудь скажет?
Аслан появился, как обычно, ближе к обеду. Но на этот раз не со своей обычной адидасовской сумкой, а со вместительным мешком на плече.
На мой удивленный взгляд объяснил:
— Сегодня чернобыльцы приезжают. Дети из ваших радиоактивных районов.
Я хитровато улыбнулся и хотел что-то насчет этого сказать, но он опередил:
— Не о том ты подумал. Просто орехи у вас такие не растут. А детям в радость. Сам знаю... Хорошо знаю, — повторил он, и взгляд его утонул в заблестевших вдруг и медленно угасших зрачках.
Перевод с белорусского Любови КУДРАВЕЦ
