Среди сотен интервью, которые дал в своей жизни Армен Джигарханян, нет ни одного, в котором он рассказал бы о своей семье (даже в столичной театральной библиотеке, где собраны все высказывания артиста, нет и намека на его личную жизнь). Любые попытки журналистов приблизиться к этой теме он отсекает привычной фразой: «Не твое это дело!», но Армен Борисович согласился рассказать нашему корреспонденту о тех мгновениях, когда он был счастлив. Правда, признался: их совсем немного.
Кино на крыше
1. – После войны у нас в Ереване появились трофейные фильмы. В центре города (там, где сейчас площадь Республики) стоял летний кинотеатр «Наири». Нас, конечно, на эти фильмы не пускали. Но как-то мы с приятелем забрались на крышу и, свесившись вниз, посмотрели всю ленту от начала до конца. С тех пор этот трюк стали проворачивать едва ли не каждый день. Правда, долго висеть в таком положении было опасно: кружилась голова. Поэтому мы стали звать товарищей, чтобы один смотрел, а другой придерживал его за спину. Потом менялись.
Получается, что Европа вошла в нашу жизнь вверх ногами. «Тарзан», «Девушка моей мечты», «Побег с каторги» «Башня смерти», «Жан Вальжан», Марика Рокк, Зара Леандер, Вайсмюллер… Разве можно это забыть?
«Теперь я артист!»
2. Впечатления от просмотренных фильмов постоянно накапливались и в конце концов сложились в решение стать артистом. Об этом, кстати, никто не знал, даже мама. Тогда все стремились в политехнический. И когда мы уже готовились к выпускным экзаменам и делились, кто куда идет, я сказал о театральном. Все стали меня отговаривать: «С ума не сходи! Иди в политехнический». Но я все же настоял на своем – поехал поступать в ГИТИС и провалился, мне сказали: «У вас слишком выразительный акцент. Поезжайте домой».
В ту пору я был самым несчастным человеком на свете. С досады решил подавать документы в Московский пищевой институт, но мама отговорила и привезла в Ереван. Там я немного успокоился – стал работать осветителем на киностудии, с тем чтобы попробовать свои силы еще через год. Но вдруг на меня обратил внимание замечательный педагог Армен Гулакян, и уже летом следующего года я был принят на его курс.
Сказать, что я был счастлив – это ничего не сказать. Ну, теперь я артист! Эта мысль не давала покоя несколько дней: я просыпался с утра и, не находя себе места, бродил по Еревану – не знаю, как это описать. Все равно что получить Нобелевскую премию. Ничего подобного я не испытывал прежде и вряд ли уже испытаю.
Сексуальное потрясение
3. ...На фестивале в Белграде я вместе со своими коллегами жил в одной гостинице с Бертолуччи, привезшим на фестиваль поразительно глубокий фильм «ХХ век». В один из вечеров Эмиль Лотяну, Владимир Мотыль и я оказались за общим столом с итальянским кинорежиссером и во время беседы спросили: какое, на его взгляд, самое значительное, самое великое и невероятное событие ХХ века. Мы, конечно, были уверены, что этот художник, запечатлевший социальные потрясения нашего столетия, ответит: «Октябрьская революция». Он же, не задумываясь, сказал: «Сексуальная революция». И продолжил мысль: главный конфликт всего общества – это конфликт, который заложен внутри человека, конфликт его биологии и разума, души. Вот из него и рождаются все остальные – социальные, политические, психологические, нравственные и другие.
Я был потрясен! Я ведь думал точно так же, но в силу своего советского воспитания и определенной духовной зажатости боялся развивать эту мысль. А сейчас, когда вы спрашиваете меня о счастье, эта история вспомнилась сама собой: в ту минуту я был счастлив. Счастлив и оттого, что «все так просто», и оттого, что я думал, как великий Бертолуччи.
Позже, кстати, я в собственных ролях много опирался на это суждение. Физиология играет огромную роль в искусстве, а в театре – в особенности. Один исследователь Шекспира пишет, что «Виндзорские проказницы» – комедия толстого человека (Фальстаф), а «Гамлет» – трагедия толстого человека. Казалось бы, какая странная характеристика Гамлета! Но, оказывается, эту роль Шекспир писал для своего друга, человека довольно плотного телосложения.
Фотография друга
4. В бумажнике я ношу фото своего кота Фила. К сожалению, его давно уже нет в живых, но я и сегодня с ним общаюсь, вызываю его дух. Не смейтесь – он прекрасно меня понимал и был настоящим философом. По утрам он мне говорил (это читалось в его глазах): «Как ты выглядишь сегодня чудно» – и бросался на меня. Лез на подушку.
С ним я был наиболее «голый», поскольку Фила невозможно было провести. Во всех остальных случаях, хочу я этого или нет, даже во взаимоотношениях с самыми близкими людьми, преданными, родными, хоть на миллиграмм, но есть некая условность. А с Филом этого не бывало. Вот однажды ночью он меня разбудил: чувствую, чего-то хочет. Я ему предложил поесть. Не захотел. А выяснилось, что он хочет, чтобы я его взял на руки. И так он распластался на мне... Я его гладил, гладил. А он пел, пел. Сложнее этого ничего нет. Потому что это самое натуральное.
Домик в Америке
5. Вот уже много лет ваша пишущая братия одолевает меня вопросом: «У вас домик в Гарленде. Вы, наверное, счастливы?» Но я до сих пор не понимаю смысла этого вопроса: как можно испытывать счастье оттого, что у тебя есть недвижимость? Счастье не там, где четыре стены и крыша, а там, где любовь. Когда моя супруга Татьяна окончила двухгодичные курсы английского языка при Институте Мориса Тореза и у нас появилась возможность начать новую жизнь за океаном, я был счастлив лишь оттого, что судьба дает мне новые впечатления. В те времена поселиться в Америке – это все равно что сегодня на Марс слетать. Однако постепенно эта радость сгладилась. Конечно, нам с Таней очень хорошо вместе. Но жизнь движется вперед. И сейчас, например, гулять по саду невозможно без горечи – там могилка нашего Фила...
Виктор Борзенко.
Советская Белоруссия №125 (24508). Суббота, 5 июля 2014 года.
