Сегодня в Большом премьера — дают балет «Анюта» в постановке народного артиста СССР и России Владимира Васильева. Еще советского производства одноименный фильм–балет с блистательной Екатериной Максимовой в главной роли смотрели в детстве все теперешние прима–балерины, восхищаясь феноменальной техникой и актерским дарованием знаменитой танцовщицы. В эти минуты в нашем театре идут последние приготовления к громкой премьере. О том, кто же сегодня вечером выйдет на публику в роли Анюты, чтобы покорить зал сложнейшей тарантеллой «на пальцах», бравурными вращениями и легкими прыжками, — хореограф Васильев пока умалчивает.
Есть и еще одна интрига сегодняшнего спектакля. Васильев ставил этот балет во многих городах, и случалось, что по особым случаям соглашался в премьерный вечер выйти на сцену в роли отца Анюты — Петра Леонтьевича. В какой форме пребывает сейчас знаменитый хореограф и танцовщик, о чем пишет стихи и какие пейзажи рисует — от Владимира Васильева из первых уст.
— Владимир Викторович, все ли готово к премьере?
— При постановке любого спектакля все бывает готово только в самую последнюю минуту. Не случайно в драматических театрах существует практика до официальной премьеры несколько раз обкатать на публике новую постановку. У нас такой возможности нет, поэтому стараемся сделать все возможное, чтобы балет был полностью готов уже сегодня.
— По–моему, волноваться не о чем. Я разговаривала с артистами, по их мнению, спектакль уже состоялся. А вас мы увидим сегодня на сцене?
— До сих пор не знаю. Иногда это просто нужно сделать для того, чтобы поддержать труппу, например. У вашей же труппы есть имя — Большой, главный музыкальный театр страны. И какие бы ни были во главе руководители, его традиции и школа — главная основа успеха.
— Вы сейчас говорите о школе Валентина Елизарьева?
— Я не думал об этом, но история и опыт показывают, что, когда уходят даже те руководители, которые долгое время определяли творческую жизнь коллектива, театр продолжает жить и развиваться. Иногда это обновление даже полезно.
— Вам обоим пришлось перенести сходную ситуацию: многолетнее служение одному театру и внезапное увольнение. Как вы переживали свой разрыв с Большим?
— У нас с Валентином Николаевичем все–таки были разные ситуации. Об увольнении своем я узнал по радио, когда был на даче. В новостях сообщили, что моей должности — художественный руководитель–директор театра — больше не существует, ее «упразднили». Я не стал ни с кем вступать в полемику по этому поводу. Просто–напросто со всеми попрощался и покинул этот театр надолго. Да, со мной поступили нехорошо, неблагородно. Но необходимо себя уважать и в сложных ситуациях не позволять себе ненужных эмоций.
— И все же, Владимир Викторович, почему вас «ушли» из театра? Как вы думаете?
— Не знаю. Ведь театр–то был на подъеме, труппа обновилась, успешные гастроли, и вдруг... Возможно, идеалист–руководитель — это утопия. Представьте, когда меня назначали худруком, я имел глупость сказать труппе: «Я пришел к вам не брать, а давать», на что некоторые директора с опытом отреагировали однозначно: «Лучше не надо, Володя». Для того чтобы управлять таким огромным коллективом — 3,5 тысячи человек, среди которых немало народных артистов со своими амбициями и мощными покровителями из «сильных мира сего», — нужно быть не идеалистом, а диктатором. Необходимо иметь свою команду, которая будет крепостью, через которую трудно пробиться. А это совсем не моя история. К тому же в то время, когда меня устраняли, как я теперь понимаю, окончательно формировалась схема реконструкции Большого, поэтому, видимо, для нее нужны были другие люди в управлении театром.
— В последнее время вы всерьез увлеклись живописью. Это правда, что проводите у мольберта 8 — 9 часов в сутки?
— Бывает, да. Пишу в основном пейзажи. Случаются и портреты, но редко: в те моменты, когда я работаю с красками, предпочитаю уходить от людей.
— Вы не слишком хорошего мнения о них?
— Напротив, я, наверное, о людях слишком хорошего мнения. Но в моей жизни их всегда было много. Поэтому я люблю тишину, покой, люблю уезжать на природу, в уединенные места. Я — не поклонник «каменных джунглей». Вот почему мне нравится Минск, с его простором, широкими проспектами, парками. В отличие от нынешней Москвы в вашем городе есть чем дышать — здесь воздух совершенно иной.
— На репетициях вы порой стихи читали. Свои?
— И свои тоже. Они рождаются во мне спонтанно, когда мне плохо, есть неудовлетворенность или даже возмущение чем–то, и чтобы выплеснуть это негативное из себя, прекратить это состояние — я свои чувства облекаю в слова, рифмы.
— Вас волнует современная политическая ситуация?
— Как творец я от нее не завишу. Согласитесь, вряд ли я начал бы ставить спектакли лучше, если бы к власти пришел какой–то идеальный человек, который бы всех во всем устроил?
— Есть пары, которыми трудно не восхищаться. Ваш семейный и творческий дуэт с Екатериной Максимовой для меня как раз такой пример идеального союза.
— С Катей мы всю жизнь были вместе: и дома, и на работе, и в гастрольных поездках. И нужно было иметь большое взаимное уважение друг к другу, чтобы уберечь наши чувства. Часто спрашивают, как вы сохраняли свою семью так долго. Я никогда об этом не думал. Если бы думал — возможно, не сохранил бы. Наша любовь — это данность. Мы просто не могли друг без друга.
— С тех пор как Екатерина Сергеевна ушла из жизни, что изменилось в ваших буднях?
— Я совсем не могу находиться в нашей квартире в Москве, где мы прожили с Катей долгие годы. Сейчас в основном свое время я провожу на даче или в поездках и много рисую.
— В мемуарах Вишневской недавно прочла нелестные высказывания в адрес Образцовой. Такое ощущение, что в творческой среде дружба между артистами все–таки невозможна.
— Откровенно говоря, мне не нравится литература воспоминаний, которая зиждется в основном на том, какие все плохие вокруг и какой я хороший. Не понимаю такие автобиографии. Если мне какие–то люди не нравятся, я и не стану о них говорить, тем более писать. Зачем? А вот если искренне восхищен кем–то — могу долго и увлеченно об этом рассказывать.
— Одним из поклонников вашего таланта был Чарли Чаплин. Расскажите, при каких обстоятельствах вы познакомились?
— В Милане в честь юбилея Чаплина в «Ла Скала» давали спектакль «Жизель», в котором я танцевал. После выступления Чаплин передал мне свою карточку с благодарностью за доставленное удовольствие — так мы познакомились. От встречи с ним у меня осталось одно сильное ощущение: я видел живого гения. Для меня Чаплин, пожалуй, единственный артист, которого я в полной мере могу назвать гением. Ведь даже с самыми талантливыми артистами всегда встает вопрос — перед тобой интерпретатор или настоящий художник? А вот Чаплин был стопроцентным создателем: феноменальный человек, удивительно разносторонний.
— Вас ведь тоже часто называют гением, а вы сопротивляетесь.
— Да, потому что знаю себе цену. И она могла бы быть много выше, если бы не лень и еще много разных других «если». Для меня мой собственный идеал, к которому я всегда стремился, наверное, вообще недостижим.
— И божьей искры в себе не чувствуете?
— А что это — божья искра? Я, например, чувствую, что очень воздействую на людей, с которыми работаю. Они становятся лучше, на мой взгляд. По крайней мере, в моей профессии.
— Стало модным осовременивать классику. Вам никогда не хотелось обновить «Анюту», чтобы главная героиня, например, проводила аукцион не на балу, а в стриптиз–клубе?
— Вы знаете, в этом балете есть одна загадка. Я думал, когда ставил его впервые в 1986 году, что он устареет, и очень быстро. Оказалось ровно наоборот: спектакль с каждым годом становится все более актуальным. И дело здесь прежде всего в феномене рассказов Чехова: в его произведениях нет ничего вычурного, специального, в них все адресовано сердцу человека. Очевидно, это и есть самый близкий путь к тому, чтобы найти зрительский отклик. То же можно сказать и о музыке Гаврилина, невероятно созвучной Чехову. Во всяком случае, многолетний успех этого балета у самой взыскательной публики убеждает меня в том, что в свое время я сделал правильный выбор.
