«Шоковая терапия» образца Нового Рижского театраВсегда интересно, чем живут соседи. Хочется подсмотреть хоть одним глазком, хоть приложить ухо к розетке. Может, конечно, ударить током, но искушение слишком велико — хотя бы на некоторое время сесть не в свои сани.
О театральной Латвии мы знаем немного. Между тем нашим театральным деятелям есть там чему поучиться — умению выживать в сложных рыночных условиях, заинтересовывать европейских продюсеров.
Талантливый и дерзкий Алвис Херманис — главный режиссер Нового Рижского театра, объехавшего всю Европу, до Минска пока не добрался. Хотя кое–что о нашей театральной ситуации Херманис знает. Гастроли театра в рамках популярного международного фестиваля «NET» стали одним из самых значительных событий мая театральной Москвы. Летом театр отправляется во Францию, а мы учимся писать фамилию латвийского режиссера без ошибок.
Режиссер
Наблюдая за Херманисом, актерами его труппы, постоянно мучился одним вопросом: а подходят ли лекала успеха Херманиса для нашего белорусского театра или это абсолютно частный случай, возможный только на своей культурной почве?
«Коммерческий успех? Это большой парадокс, — говорит Херманис в одном из интервью. — Мы не единственный театр в Риге, но единственный, не нажимающий на мюзиклы и комедии. У нас никогда не было мотивации делать кассу. А эффект получился как раз обратный. Мы со своими некоммерческими спектаклями имеем гораздо больший коммерческий успех, чем другие с мюзиклами. И актерская зарплата у нас намного выше. Билет в наш театр стоит где–то 15 долларов. Деньги мы зарабатываем в основном за рубежом. Хотя зарплата актеров маленькая для Риги — примерно 1.000 долларов».
По мнению Алвиса, многие балтийские режиссеры, такие как Някрошюс или Коршуновас, годами не имеют своей сцены и полностью зависят от института продюсерства. «На долгой дистанции — это стресс. У нас все–таки есть свой дом. Если не приглашают — плакать не будем». У Нового Рижского театра — здание в центре Риги.
Херманис откровенно признает наличие сегодня так называемой фестивальной мафии: «Международная конъюнктура в театральном мире безусловна, некая «фестивальная мафия» есть. Но надо понимать: то, что имеет успех за границей, — еще не знак качества. Любой фестиваль связан с большими деньгами». Тем не менее гастроли его театра расписаны на несколько лет вперед. А сам он мечтает о постановке в Москве по прозе Татьяны Толстой, и она наверняка состоится.
Стиль
Херманис ироничен, иногда даже циничен. Знает цену себе, своим корням, цену успеха. Общаться с ним непросто. Он держит дистанцию, что естественно. Высокий, в черной шапочке, натянутой на уши, цепкий взгляд, немножко медлительный и, кажется, даже сонный. В общем, человек совершенно иной породы, темперамента и состава крови. Чистый скандинав. В редкие свободные минуты он рвался погулять по переулкам московского центра, увидеть старую Москву или повидать старых друзей. Например, Евгения Гришковца. Но у друзей тоже все расписано по минутам: спектакль, выступление в ночном клубе, поезд.
«Долгая жизнь»
На Херманиса «слетелась» вся театральная Москва. Первым давали «Долгую жизнь» — спектакль без слов, но обо всем сразу. Один обычный день из жизни обитателей дома престарелых, в течение которого в общем–то ничего не происходит и ничто не нарушает обычного хода событий. Пожилая пара полдня собирается на могилу дочери, вот старик выжигает русалку на деревянной доске, кто–то готовит самодельные свечи. День заканчивается днем рождения одного из героев — старики пьют вино, веселятся, шумят, потом загорают у кварцевой лампы, наконец под вечерний выпуск новостей расходятся каждый по своим комнатам и засыпают.
Постановка производит сильное впечатление. Один из героев, например, долго–долго режет какую–то не совсем свежую рыбу, а потом жарит ее на сковородке на подсолнечном масле. Зрительный зал обволакивает какой–то едкий масляный угар. Рафинированные девочки–студентки закручивают свои напудренные носики в шарфы. А запах этот вдруг вскрывает в нас какие–то потайные уголки памяти: картинки из далекого–далекого детства, когда подсолнечное масло было нерафинированным и действительно пахло на всю квартиру...
Разговорившись с членами труппы Херманиса, выяснил некоторые подробности. За эти годы — а спектакль играют уже более десяти лет — у актеров появились морщины от сценических гримас, убрать которые может уже только скальпель пластического хирурга. Ведь играют–то они стариков без грима. Молодая актриса жаловалась, что у всех болят позвоночники. От этой боли не спасают даже массажи...
Режиссер Кирилл Серебренников после спектакля сокрушался по поводу утраченной сегодня «школы наблюдения». На «Долгую жизнь» он специально отправил Евгения Миронова и Евгению Добровольскую, чтобы те увидели, как «должен работать актер». «Ну кого из московских актеров заставишь ТАК играть? — сокрушался он. — Они же все сегодня растрачиваются на сериалах! Они все обезьянничают! Я не могу собрать их на репетицию. Давайте тогда просто распустим МХТ, если он никому не нужен...»
«Долгая жизнь», в которой практически нет слов, кроме кряхтения, междометий, гортанного клекота, шипения и криков, стала за эти годы подлинным европейским хитом. «Где бы мы ни играли спектакль — в Москве, Париже, Берлине, Риге, — после спектакля многие ко мне подходят и говорят, что, знаете, это спектакль о моей бабушке, — сказал Херманис после показа. — Это высшая похвала». – «Почему так происходит? Вам удалось вывести какую–то общую формулу? Старость интернациональна?» — «Видимо, да...»
«Лед»
В своем режиссерском стиле Херманис предельно натуралистичен. Он апеллирует естественными материалами: вода, фрукты, лед, огонь. Никакой бутафории, того, чем перенасыщен белорусский театр. У Херманиса все натуральное, никакой мишуры. Даже пресловутый лед из одноименного романа Сорокина заказывали в одном московском ресторане — он был указан в райдере театра.
Искусство бесполезно, как пение птиц, считает Херманис. Своей версией скандального романа он вовсе не ставил задачу перевернуть мир. «В текст «Льда» заложены очень мощные поэтические образы, — объясняет Херманис. — Там актерам есть что играть».
В спектакле сохранены все перипетии произведения, сорокинская лексика. Сам спектакль проходил на заброшенном московском заводе, где кожей чувствовались ржавчина машинных цехов, остановившееся время. В зале, как и положено на заброшенном заводе, было холодно. В антракте всем наливали водку «Снежная королева», выступившую спонсором показа, но многие зрители так и не дождались финала почти четырехчасового действа.
Жесткая режиссура Херманиса здесь доходит до своего апогея абсолютно. Нам, привыкшим к проникновению в психологическую глубину, она может показаться несколько статичной, холодной. «Лед» — это череда аттракционов на совершенно круглой белой сцене без декораций. Сами актеры, кстати, были в восторге от площадки. Но вопросов спектакль оставил много.
«Объясни мне, почему в этой сцене вы все едите лимоны? Для чего это нужно и как это объяснял Алвис? Ты сам понимаешь?» — спросил я у самого молодого участника труппы. «Честно говоря — не очень. Алвис просто сказал, что здесь, в сцене допроса, мы должны жадно есть лимоны, откусывать куски, выплевывать их на пол, чтобы вызвать у зрителя отвращение и чтобы все обволакивал этот кислый запах. Чтобы первая мысль, которая возникла, была: ну как же они могут есть эти лимоны? Неужели им не противно?»
Надо признать, Херманис очень талантливо использует в этих двух спектаклях запахи.
Труппа
В пестрой труппе Херманиса люди разных национальностей, разных театральных традиций. «Может, мне показалось, но вы как–то держитесь в стороне?» — спросил я у другого участника. «Да. Коллеги держат со мной дистанцию. Со мной и с ним», — парень показал рукой еще на одного актера. «А почему?» – «Мы два русских в труппе», — грустно ответил он.
Они, детдомовцы, пришли показываться к Херманису еще совсем юными и тем не менее почти прижились. «Да, у нас есть ребята из детдома, — сказала одна из актрис, а потом, спохватившись (верх взяла пресловутая политкорректность), добавила: — Я имею в виду в хорошем смысле. Вы же понимаете?» — «Да–да, я понимаю».
Ремесло
Сам Херманис признается, что находить эмоциональную мотивацию для работы с годами все труднее: «Чем глубже понимаешь ремесло, технологию, тем труднее завестись». Обезоруживающая честность. Многие наши белорусские режиссеры не признаются в этом никогда, а будут брести куда–то по инерции, мучая и себя, и нас. Главное, что на примере Херманиса становится ясно: без обращения к подлинно национальному, без переосмысления, казалось бы, изученных тем — войны, старости, национальной памяти, техногенных катаклизмов, без принятия наработанного за эти десятилетия опыта постмодернистского театра никакого движения вперед быть не может.
А те, кто хоть раз вкусил запретный театральный плод — жареную балтийскую рыбешку и лимоны Херманиса, уже никогда не смогут забыть их вкус.
