Более двадцати лет муж певицы Анны Герман хранил ее рукопись. В дневнике Анна описала трагедию, случившуюся с ней 27 августа 1967 года, рассказала о пяти месяцах «гипсового кошмара», о том, как заново училась ходить, и о многом другом. Отрывки из этого уникального документа войдут в 
книгу «Анна Герман. Гори, гори, моя звезда...», которая скоро выйдет в свет.
Далида сделала рекламу на трагедии
«Завтра открытие фестиваля в Сан-Ремо. Я жду своей очереди перед репетицией. На эстраду поднялась Далида. Я помнила ее по выступлениям в зале Конгресса и в «Олимпии». Она очень изменилась: сильно похудела, что, впрочем, соответствовало требованиям моды, а длинные волосы осветлила. Поскольку по выступлениям и фотографиям я помнила ее брюнеткой, даже не сразу узнала. И лишь когда она начала петь, я осознала: да ведь эта худенькая, как подросток, блондинка в мини-юбочке – сама Далида! <…> У микрофона появилась супружеская пара Сонни и Шер. Пока они выступали, никто не мог делать ничего иного, кроме как изумляться фантазии супругов, выразившейся в покрое и расцветке их одежды. Я даже не в состоянии определить, хорошо ли они пели, – зрелище было поистине ошеломляющим. Как выяснилось позднее, в тех же костюмах и в том же гриме они разгуливали по Сан-Ремо, вызывая у прохожих противоречивые чувства. Но цели они своей, безусловно, достигли, ибо любой прохожий, даже глубоко погруженный в тяжелые думы, не мог не обратить на них внимания, оборачивался им вслед и на миг забывал о горестях, а может, и обо всем на свете. Во всяком случае, если этот прохожий увидит затем в витрине их пластинку, наверняка ее купит! <…> Итак, наступил день открытия фестиваля. Еще в первой половине дня фоторепортер запечатлел нас с Фредом Бонгусто (я пела его песню), сделав серию снимков. «На всякий случай, – заключил он, – если вы победите, ваши фото должны немедленно появиться в вечерней прессе». Потом началось долгое, нескончаемое ожидание вечера. <…> На мне было маленькое черное платье. По моему мнению, я выглядела достаточно элегантно для того, чтобы проехать в машине небольшое расстояние, а на месте уже переодеться в сценическое платье, как я это делала всегда и всюду. «В конце концов, можно и так», – великодушно согласился Пьетро (Пьетро Карриаджи, представитель миланской студии грамзаписи. – Прим. «ЗН»), и мы двинулись в путь. Уже в лифте я заметила, что все дамы в длинных легких вечерних платьях, манто или палантинах разной длины, но одинаково дорогих. «Ну что ж, – подумала я, – нет у меня мехов и дорогих туалетов, зато волосы натуральные, а не парик, я никого не ввожу в заблуждение!» О, не стану скрывать, что в продолжении нескольких минут я отчаянно старалась подавить в себе возникший было мелкобуржуазный образ мышления. Я чувствовала себя Золушкой, которой добрая волшебница не подарила перед балом ни платья, ни кареты. <…> Итак, начался первый из трех фестивальных концертов. Из тридцати спетых за два вечера песен в финал попадает половина. Из финальных отбирается одна, самая лучшая, песня-победительница. Каждая исполняется дважды – зарубежным певцом и итальянским. После того как решение жюри было оглашено, Пьетро сообщил мне: «В финал мы не вышли, зато оказались в прекрасной компании». Никто из знаменитостей на этот раз в финал не прошел. У его черты остались: Далида, Дион Варвик, Конни Фрэнсис, Доменико Модуньо, а также Сонни и Шер… На другой день, утром, ко мне приехал потрясенный Фред Бонгусто. «Случилось ужасное несчастье, – сказал он, рухнув в кресло. – Сегодня ночью после решения жюри Луиджи Тенко покончил жизнь самоубийством». Утренние газеты немедленно разнесли известие о его трагической смерти. Луиджи, узнав, что его песня «Прощай, любовь, прощай» не вошла в финал, вернулся в гостиницу и выстрелил себе в рот. Далида, которая исполняла на фестивале эту песню, не найдя его среди тех, кто обсуждал решение жюри, бросилась в гостиницу, чтобы утешить друга. Она была первой, кто увидел его. Ее не могли вывести из шока и отправили в больницу.
Луиджи Тенко будто бы оставил письмо, в котором заявил, что он не хочет больше жить в таком несправедливом и гнусном мире. Раздались требования прервать фестиваль. Сан-Ремо кипел. Однако недолго. <…> И лишь красный цветок, лежащий на тротуаре перед афишей Л.Тенко, напоминал о трагической, безвременной его кончине. <…> Я неоднократно исполняла «Прощай, любовь, прощай». Она неизменно нравилась публике. Год спустя я прочла интервью с Далидой и очень в ней разочаровалась. Появись это интервью сразу после смерти Луиджи, ее признания, которые могли вырваться в минуты отчаяния, вызванного гибелью любимого человека, были бы естественны и понятны. К сожалению, снабженное многочисленными снимками Далиды и Луиджи, описанием интимных отношений, которые соединяли их, это интервью прозвучало как чистая реклама. А ведь Далида пережила глубокое потрясение, депрессию, не выступала. Но когда о ней перестали говорить, она вынуждена была любой ценой вернуть себе внимание публики. Даже ценой личных и столь мучительных воспоминаний».
Родственников готовили к худшему
«Мы ехали улицами спящего городка, потом водитель все же остановил выбор на автостраде. Так будет быстрей, довольно резонно рассудил он. В дальнейшем именно это решение оказалось спасительным. На автостраде рано или поздно должны были заметить, что произошла катастрофа, и оказать помощь, в то время как на другой, менее оживленной дороге никто не помешал бы мне спокойно перенестись в мир иной. Важным это оказалось только для меня, так как Ренато (конф嬬рансье певицы. – Прим. «ЗН») получил перелом кисти и ноги. Конечно, очень больно, но, к счастью, от этого не умирают. Итак, мы ехали по автостраде. Я много и громко говорила, не слишком даже себя к тому принуждая, поскольку вызванное концертом возбуждение держится обычно еще довольно долго. <…> Внезапно нас несколько раз подбросило, как если бы машина нарвалась на ухабы, вместо того чтобы скользить по гладкому, как зеркало, шоссе. Затем наступила тьма и тишина. Однако до того я успела осознать грозящую нам опасность – скорее инстинк¬тивно, ведь на размышления не было времени. Все свершилось за какую-то долю секунды. Я ощутила – отчетливо это помню – панический ужас при мысли о том, что могу заживо сгореть в машине. Как раз неделю назад я прочитала сообщение о жуткой смерти французской актрисы, одной из знаменитых сестер Дорлеак (Франсуаза Дорлеак, сестра Катрин Денев. – Прим. «ЗН»). Она погибла в горящей машине. И хотя я никогда не испытывала страха во время езды (равно как болтанка в самолете скорее меня забавляла), с того момента, как в прессе была опубликована эта страшная заметка, я начала опасаться. Чувство охватившего меня в ту минуту ужаса помню очень хорошо. Утром нашу машину заметил ехавший по автостраде водитель грузовика. Она была разбита вдребезги, и лишь красный цвет кузова напоминал о ее былой элегантности. Ренато не вылетел из машины, а я оказалась далеко от останков «фиата», отброшенная какой-то страшной силой. Вызвали полицию. Нас привезли в больницу. К счастью, я была лишена способности ощущать боль, холод сырой земли в канаве, трудности транспортировки. Я получила возможность сделать недельный перерыв в своей биографии. Состояние мое не являлось достаточно обнадеживающим, напротив того, даже возбуждало худшие опасения.
Единственное, что можно и нужно было сделать, так это влить в мои вены чисто итальянскую кровь взамен той, которая почти полностью вытекла из меня в канаве. Исправить остальное пока было нельзя. Следовало подождать. Впрочем, долгое время было неясно, не выберу ли я «свободу», сказав своим спутникам по земному пути «адью». Мою мать и жениха подготовили к этому возможному исходу. Они получили визы и паспорта на выезд в Италию в течение одного дня. «Выдать немедленно, состояние безнадежное», – гласило официальное указание.
Они приехали на третий день, но я и не знала, что мои любимые люди сидят возле моей постели. На вопрос матери, останусь ли я жива, врачи ответили: «Мы делаем все, что в наших силах, но уверенности нет». Они действительно делали все, что в человеческих силах. Спасли мне жизнь. Я лежала в трех больницах, но помню лишь одну, ту, где я пришла в сознание на седьмой день после происшествия. <…> После того как отключили искусственное дыхание и с искусственного питания меня перевели на обычное, стало ясно, что кризис миновал. Теперь можно было перевезти меня в клинику Риццоли и там, дождавшись, когда окрепнет организм, подумать уже о «починке сломанной куклы», как в шутку говорила мама».
В коме ругалась матом
«На протяжении тех пяти бесконечно долгих месяцев, что мне пришлось лежать в гипсовой скорлупе, а также многих последующих месяцев, когда я лежала в постели уже без гипса, неоднократно клялась себе, что больше ни за что не вернусь в Италию и даже не буду вспоминать о ней. Решение это родилось у меня еще там, в Италии, когда ко мне впервые полностью вернулось сознание. Строго говоря, это произошло на седьмой день после катастрофы, однако действительность возвращалась ко мне лишь эпизодически. Так что в минуты прояснения, отдавая себе отчет, что со мной случилось и где я нахожусь, я утешала себя, бормоча: «Никогда больше сюда не приеду». <…> После чего, в зависимости от душевного состояния, от того, насколько острой или уж совсем нестерпимой становилась боль, – я отпускала несколько не очень лестных эпитетов в адрес Апеннинского полуострова. <…> Я не большая охотница до так называемых крепких словечек. Это явный просчет в моем воспитании. Моя бабушка повинна в том, что я не умею пить, курить и употреблять сильные выражения. Считаю это признаком недостаточно развитой фантазии.
Однако не хочу выступать в роли моралистки – готова согласиться даже, что подобные привычки в определенных обстоятельствах действуют успокоительно, а порой прибегнуть к ним просто необходимо. К безграничному изумлению моей мамы, моего жениха (и не веря собственным ушам) в самую тяжелую минуту я могла произнести все эти сильные выражения, которые когда-либо слышала или вычитала из книг, – совершенно запросто. Находясь в коме, я как мужик ругалась матом».
Доктору было неприятно видеть мои слезы
«На родине меня ждал необычайно сердечный прием со стороны многих расположенных ко мне людей, предлагавших помощь. <…> Спустя две недели меня принял к себе в отделение ортопедической клиники Медицинской академии в Варшаве профессор Гарлицкий. Там заботливо занимались мною вплоть до окончания первой фазы лечения и выезда в Константин. Верхнюю часть гипса пока снимать было нельзя, следовало подождать. В конце концов по решению профессора Гарлицкого гипс с грудной клетки был снят, но зато мне тщательно «запаковали» левое плечо и нижнюю часть спины. <…>
Мой гипсовый кошмар длился уже пять месяцев, когда вернулся наконец с одной из многочисленных зарубежных конференций профессор Вейсс. На следующий день после обхода ко мне с улыбкой подошел лечащий врач.
– Пани Анна, я хочу вас обрадовать! Сейчас придет гипсовик и снимет весь гипс. Навсегда! Так решил профессор.
С вечной благодарностью буду я вспоминать профессора Вейсса. Он сократил мои страдания на целых десять дней! Мне было известно, что снятие гипса еще не означает возможность двигаться. Однако я не представляла, что еще в течение многих месяцев все останется практически без изменений, что мне предстоят тренировки на специальном столе (приспособление для того, чтобы организм привыкал к вертикальному положению), затем долго учиться сидеть и только после всего этого учиться… ходить. Тем временем я продолжала беспомощно лежать на спине. <…>
По вечерам меня охватывал страх, возраставший от бессилия, неподвижности. Я боялась остаться в палате одна даже на минуту. В Италии в такие моменты мама брала мою руку, напоминала мне факты, исчезнувшие из затуманенной памяти, соединяла разрозненные фрагменты в единое целое, помогала мне в отчаянной борьбе за восстановление действительности. Раньше матери позволялось быть при мне. В Константине ей разрешили навещать меня только днем. А именно ночью было тяжелей всего. Я мучилась. Всю ночь в моей отдельной палате горел свет. Спала только днем, когда мама была рядом. Совершенно потеряла аппетит, у меня уже недоставало сил для того, чтобы тренироваться. Врачи в Константине вскоре пришли к выводу, что было бы неплохо предоставить мне десятидневный «отпуск», дать возможность пожить в домашних условиях. Отдых в «обычной» среде способствует, на их взгляд, успешному выздоровлению. Я судорожно уцепилась за эту возможность, решив заранее, что уж если мне удастся хоть раз выйти за порог больницы, то никакая сила не заставит меня вернуться обратно. Домой ко мне на это время должен был периодически приезжать кто-нибудь из молодых врачей и проводить со мной дальнейшие занятия. <…>
Первые месяцы были очень трудными. Привыкшие в течение длительного времени к бездействию мускулы сильно болели. Но плакать я разрешала себе только при самых жестоких болях, ибо знала, что врач, пан Войтусь, будучи настоящим мужчиной, не выносит женских слез, что ему это крайне неприятно. Однажды я подняла руку над одеялом самостоятельно, без его помощи. Мы оба невероятно обрадовались. Похвалив меня, доктор дал мне новое «домашнее задание» – так я в шутку называла упражнения, которые должна была выполнять без него. На другой день состоялся «коллоквиум» и последовал новый урок. Так продолжалось изо дня в день. <…> Когда я лежала загипсованная по самые уши, моим самым горячим желанием было помыть пол, чтобы самой встать и своими руками это сделать. Я еще не могла ходить – Збышек принес мне подушку, положил на пол, усадил меня на нее и дал мокрую тряпку. Я помыла пол вокруг себя… Я тогда была счастлива…»
Любовь ребенка нужно заслужить
«Говорят, приходит время, когда женщина чувствует, что ей обязательно нужно завести ребенка. Я не могу сказать, что ощущала это. Я была очень взволнованна, боялась – смогу ли полюбить ребенка так, как пишут в книжках. Спрашивала подруг, у которых были дети: «Скажи, какое это чувство? Как оно приходит? Когда? Когда он еще не родился или после появления на свет? Через год или через два? Когда?» И когда потом мне медсестра на второй день принесла моего ребенка, я забыла сомнения, первое, что мне пришло в голову: как же медсестра несла его – ведь в коридоре, должно быть, очень холодно, там сквозняки, а он с открытой головкой! И только потом, когда я уже была дома, поняла, что, наверное, это и есть любовь, когда мы очень беспокоимся, чтобы нашему малышу было хорошо. Сейчас, когда прошло три года и я могу снова выезжать на гастроли, задаю мужу вопрос: весел ли наш сын? Я не переживаю за то, что он сыт, – кушать ему дают вовремя. Но весел ли он? Хорошо ли ему на этой земле, хорошо ли ему в семье? Недавно он был в гостях у бабушки, и она ему предложила переночевать у нее. Ему тогда еще трех лет не было, он ей ответил: «Нет. Ведь у меня есть свой дом». И это было необыкновенно радостно для меня. <…>
Три года я оставалась без концертов, так как старалась все это время уделить ему внимание. Эти первые несколько лет в жизни человека, говорят, самые важные. И может быть, мне удалось заслужить его любовь. <…> Мои знакомые говорили, что тем, кто работает на сцене, вообще не надо иметь детей, потому что это меняет психику, особенно женскую. Мол, уже нельзя в полную силу отдаться искусству. В какой-то мере это правда. <…>
Время течет, и каждый из нас ежедневно меняется. Раньше я об этом старалась не думать. Осознание пришло после того, как в родильном доме наряду со счастьем я увидела огромное горе – в моей палате лежала женщина, у которой девочка умерла через три часа после рождения. Теперь я охотней, чем раньше, включаю в репертуар песни, в которых говорится: нельзя забывать о том, что дни наши сочтены. Когда-нибудь где-нибудь – двадцать нам лет или уже восемьдесят – придет этот последний день… Это закон жизни, так было и так будет».
Марина РОМАНОВА, ООО «Теленеделя», Москва (специально для «ЗН»), фото издательства «Эксмо»
